Когда-то очень давно я, как и многие мои сверстники, пораженные бациллой литературной романтики и запредельной сентиментальностью стихов Эдуарда Асадова, начал вести дневник. Случилось это во время прохождения службы в советской армии, поэтому и не удивительно, что насыщенные тяжелым физическим трудом будни солдата быстро охладили мой писательский пыл. А результаты первых литературных опытов в виде нескольких небольших записных книжек, исписанных не совсем еще сформировавшимся полудетским почерком, пролежали нетронутыми до сегодняшнего дня в небольшом чемодане, среди вещей, когда-то казавшимися мне дорогими и необычайно важными.

Потом, уже "на гражданке" я изредка пытался перечитывать написанное, надеясь обнаружить в этих записях что-то важное, незамеченное мною ранее. Но каждый раз оказывалось, что время, проведенное в армии, прочно обосновалось в моей памяти, и никакие записи не могут изменить устоявшейся о нем оценки.

Вернувшись из армии, я время от времени продолжал делать кое-какие записи, появляющиеся не от зуда литературной славы, а в результате явления, очень точно именуемого французами "лестничным остроумием". После очередного спора во время последней встречи с друзьями невысказанные аргументы не давали покоя, и я пытался сохранить их на бумаге для будущих словесных баталий.

Из этих записей я решил выбрать только имеющие отношение к делу, которому я отдал большую часть своей жизни и которое долгое время считал единственно важным и нужным. Дело это называется "фотография", поэтому и дневник мой правильно будет называть "дневником фотографа".

Хотя в этом дневнике содержатся также записи, не имеющие отношения к фотографии, я их сознательно пропускаю, дабы сохранить чистоту темы, которая сама по себе представляется мне (как, впрочем, и все темы человеческих деяний) не имеющей завершения, как и жизнь человечества вообще.

Я намеренно не ставлю дат, какое они имеют отношение к творчеству? И даже не стараюсь расположить записи в определенной хронологической последовательности. Я просто выбираю те заметки, которые сегодня, спустя тридцать лет после их написания, кажутся мне любопытными, и, в случае наличия моей теперешней реакции на эти заметки, делаю к ним свои комментарии.

Вряд ли эти заметки будут интересны тем, кто не имеет отношения к фотографии или никогда не интересовался ею, как одним из видов художественного творчества. Они, как мне кажется, если и могут представлять интерес, то для очень узкой группы ненормальных, для которых в слове "фотография" содержится некий особый смысл, также понятный приверженцам светописи, как понятен весьма ограниченному кругу посвященных смысл слов "лактопротогенез" или "клаустический эндостропизм".

А, впрочем, кто знает, что и для кого может быть интересным. Говорил же Л.Н.Толстой, что каждый человек способен написать хотя бы один роман - роман своей жизни. Я бы ничего не имел против того, чтобы и мои заметки получились интересными не только для фотографов.

- Сегодня купил фотоаппарат! "Зенит-Е"! Зеркалка! Деньги прислали родители на подарок в мой день рождения. Давно мечтал о таком аппарате и вот, свершилось!

Как сейчас помню этот день!
Ереван. Последний год, точнее, последние месяцы службы в армии. Фантастически яркая осень с обилием желтых и оранжевых листьев на деревьях и под ними. Город южный, даже в ноябре здесь можно иногда загорать, и всевозможной и разнообразно-диковинной для жителя средней полосы растительностью засажены все подходящие для этого пространства. Розовые улицы (большинство домов в Ереване построено из розового известняка, доступного и поэтому весьма популярного в этих краях) и нарядно одетые прохожие (выходной) через зеркальный видоискатель нового фотоаппарата.

Первая отснятая и самостоятельно проявленная цветная пленка. Фотографии с этой пленки пытался печатать уже по приезде домой. Работал в ванной с обычным красным фильтром, и долго еще потом не мог понять, почему все мои цветные фотографии получались с непременным синим налетом.

Первый фотоаппарат появился у меня в пятом классе. До сих пор где-то среди чудом сохранившихся бумаг лежат те первые фотографии, на которых изображен наш небольшой дворик, роющиеся возле дощатого забора куры, забавная морда поросенка сквозь решетку открытой двери сарая и мать, стирающая белье в большом полукруглом цинковом корыте, стоящем на табуретке. Все это происходит в доме на улице им. Войкова в маленьком провинциальном городке с очень советским названием Красный Лиман. Городок находится на востоке Украины и до сих пор является довольно крупным железнодорожным узлом на южном направлении. Никакого лимана или какого-либо иного водоема, если не считать протекающей в двадцати километрах реки под названием Донец, поблизости нет, поэтому и название кажется несколько странным.

Школа, в которой отец работал учителем русского языка и литературы, выделила нашей семье небольшой домик, в котором и протекало мое детство. В этой же школе, где работал отец, учился и я. То обстоятельство, что был я постоянно, что называется "на глазах" у отца, не мешало классной руководительнице Марье Ивановне с фанатической регулярностью украшать мой дневник красными записями о недостойном поведении. Не знаю, как реагировал на эти записи мой отец при неизбежных встречах с ней в учительской, но дома мне он, насколько я помню, никогда и ничего не говорил.

Реагировала на эти записи только мать, которая работала в соседней школе в качестве секретаря-машинистки. И еще бабушка, мать моей матери, окончившая когда-то два класса церковно-приходской школы и умевшая читать, а потому относившаяся к моему обучению с особенным пиететом. Плохих отметок у меня не было и поэтому все нравоучения, и даже рукоприкладство со стороны матери, правда, весьма редкое, приходились исключительно на замечания моего классного руководителя о мелком хулиганстве.

Реакция матери теперь мне особенно понятна. Будучи женой учителя, а потом завуча и позже, правда, совсем на короткое время, директора школы, отец всю свою жизнь проработал в разных школах городка, мать хотела, чтобы ее дети, у меня была еще и младшая сестра, которая в то время только пошла в школу, были, если и не лучше всех, то, по крайней мере, своим недостойным поведением не бросали бы тень на ее обожаемого мужа.

Будучи женщиной умной, она не могла мириться с тем, что должна была, хотя бы формально, подчиняться учителям, имеющим высшее образование, в отличие от нее, закончившей перед самой войной только десять классов. Среди учителей, уцелевших в недавно закончившейся войне, редко попадались действительно грамотные и образованные. Большинство из них стали учителями случайно и отличались крайним невежеством. Я до сих пор помню ее рассказы о сценках, происходивших на ее глазах в школе, где она работала. Обладая незаурядным чувством юмора и недюжинной природной артистичностью, она прекрасно исполняла эти сценки дома перед нами. Нужно заметить, что разговорным языком в городке был "как будто бы" украинский. Большая часть населения, преимущественно сельского происхождения, говорила на языке, который по причине близости России, впитал в себя множество русизмов и поэтому представлял из себя невероятную смесь, что называется, "французского с нижегородским". Вот, к примеру, одна из таких сценок в исполнении матери.

В учительскую входит пожилая учительница русского языка, нагруженная сумками с разнообразной снедью. Она пришла на работу в школу прямо с рынка и теперь, тяжело садясь на свое место за столом в учительской, рассказывает присутствующим:
- Оце була на базари. Купыла молока, мняса, сахарю...

Из этой должности секретаря-машинистки мать и ушла на пенсию, не переставая всю жизнь сожалеть об упущенной возможности вовремя получить образование. Помешало этому мое рождение сразу после войны и тяжелые условия жизни первых послевоенных лет. В нашей семье бытовали рассказы о моем выживании исключительно благодаря способности в любых количествах и в любое время поедать оладьи, поджаренные на рыбьем жире. Отец, не вынося столь чудовищного запаха, был вынужден всякий раз уходить из дома, пока моя бабушка, прекрасная повариха и мужественный человек, готовила их на обмазанной глиной небольшой печурке, которая топилась преимущественно сухой соломой, смешанной с навозом. Именовалось это топливо "кизяком" и применялось оно не только для отопления, но и при строительстве весьма незатейливых хозяйственных построек.

Процесс приготовления раствора, которым обмазывались стены сараев, состоял из глины и соломы и был весьма примечателен способом его приготовления. Почему-то считалось, а, возможно, и действительно требовалось по технологии, что необходимо было обмазать стены сооружения "в один присест". Раствора для этого нужно было много, а это требовало присутствия большого количества людей. На эту стройку собирались преимущественно, родственники и ближайшие соседи, превращая банальное занятие перемешивания раствора в маленький праздник.

Я, трехлетний карапуз, посаженый, чтобы не путался под ногами, в пустую бочку из-под квашеной капусты, хорошо помню ту атмосферу веселья, которая царила на "стройплощадке". Женщины, а именно они были главными в этом процессе, подоткнув повыше юбки, медленно ходили босыми ногами в середине большого глиняного круга. Глина, смешанная с соломой и водой, окрашивала в коричневый цвет их красивые сильные ноги, постепенно превращаясь в однородную массу, наносившуюся затем мужчинами на стены сарая. Время от времени кто-то из них запевал какую-нибудь песню, и тогда перемешивание раствора становилось более ритмичным и чавканье, производившееся всякий раз, когда нога погружалась в липкую глину, становилось громким и более отчетливым. Возможно, относительно исполнявшихся там песен я и ошибаюсь, принимая сюжеты прочитанных когда-то книг за свои собственные воспоминания, но сами песни я помню точно. Помню, как вызывающе звучал голос моего отца, выделяясь своеобразным тембром из общего школьного хора, расположившегося на небольшой сцене в той школе, где работали мои родители. Все это происходило, очевидно, во время каких-то праздников, куда меня, еще совсем маленького брала с собой мать. У отца быть прекрасный тенор, но дома он никогда не пел, разве что за общим столом, когда у нас в доме собирались гости - его школьные коллеги-учителя. Так что музыка довольно внятно сопровождала мое детство и я даже сейчас, закрыв глаза, слышу те песни, которые пелись в то время и которые сегодня, по прошествии тридцати лет, снова стали слышны со сцены.

А еще помню огромное количество так называемых "блатных" песен исполнявшихся преимущественно мальчишками и теми, кто уже вышел из детского возраста, но по своему умственному развитию не намного ушел от них и потому все еще продолжал водиться с младшими по возрасту, очевидно, испытывая при этом ощущение так необходимого им превосходства. Обилие песен такого рода, как я теперь понимаю, было связано с реформой 1953 года, когда из тюрем в огромном количестве были выпущены уголовники. Именно они и принесли в общество этот своеобразный фольклор, заразив его сентиментально-жалостливыми интонациями огромную страну.

Мужчин в то время, очевидно, было мало, и только теперь я понимаю, почему на железной дороге, возле которой прошло мое детство, и жизнь которой была мне хорошо известна, все тяжелые ремонтные работы производились исключительно женщинами, таскавшими тяжелые черные шпалы и неумело размахивавшими неподъемными кувалдами, забивая в них костыли. После войны они надолго привыкли заменять во всех "мужских" работах погибших на ней мужчин и со временем стали считать такое положение дел естественным и обычным.

Война окончилась совсем недавно, и моя мать была среди тех счастливиц, к которым с фронта вернулись их мужья. Мать тоже воевала, работая санитаркой, а затем и медсестрой, и дошла со своим военным госпиталем до Праги, где для нее и закончилась война. Там же, на фронте, она познакомилась и со своим будущим мужем, моим отцом. Прага в воспоминаниях и рассказах моих родителей была самым счастливым местом на земле, куда они так никогда и не смогли вернуться хотя бы на короткое время, чтобы вновь пережить счастливые мгновения, запечатленные на маленьких любительских фотографиях размером 6х9 см.

На этих фотографиях мои молодые и счастливые родители катаются на небольшой лодке по реке Влтаве, протекающей через Прагу, совершенно не тронутую войной, а потому и лишенную характерных примет гремевшей рядом самой жестокой человеческой катастрофы двадцатого века.

Фотоаппарат, который подарили мне родители на двенадцатый или тринадцатый день рождения, назывался "Смена 3М" и был верхом мечтаний всех моих сверстников. Фотографировать я научился как-то сразу, и первые же самостоятельно проявленные пленки оказались пригодными для печатания фотографий. Фотографии эти я печатал в кружке фотолюбителей в "Доме пионеров", так как покупка увеличителя не входила в финансовые планы моих небогатых родителей. На следующий год летом мы всей семей поехали в Ленинград, и память об этой поездке сохранилась в немногочисленных оставшихся в живых снимках, которые я собственноручно напечатал по приезде домой.

Эта поездка запомнилась мне несколькими знаковыми событиями, которые и теперь, спустя, более, чем сорок лет, помнятся мне, как вчерашние. Родители мои, будучи, как я уже говорил, людьми небогатыми, взяли с собой немного яблок, которые намеревались продать на рынке в Ленинграде, чтобы хотя бы частично компенсировать свои дорожные расходы. Яблоки дала им тетка, младшая сестра матери, жившая с родственниками мужа в собственном доме и имевшая небольшой участок, на котором росли фруктовые деревья. Яблоки оказались чрезвычайно кислыми, возможно, это были зимние сорта, предназначенные для длительного хранения, и нам стоило больших усилий продать их ленинградцам. Я сам активно участвовал в этом процессе, стоя за отдельными весами и, предлагая желающим попробовать на вкус свой незатейливый товар. Для рекламной пробы было выбрано самое сладкое яблоко, и мне даже сейчас стыдно за тот обман, к которому я был вынужден прибегать, чтобы выполнить доверенную мне работу. Тем не менее, все яблоки были проданы, и это позволило моим родителям сделать кое-какие необходимые семейные покупки.

Хорошо помню общественную столовую в Ленинграде, которая поразила меня белыми скатертями на всех столах и официантками в коротких накрахмаленных фартуках, украшенных модными в то время кружевами. До этого я никогда в столовой не был, и потому еще долгое время после поездки считал, что таковы все заведения подобного рода. Но, очевидно, это были последние официантки в сфере общественного питания, так как никогда позже я их в общественных столовых больше не встречал. Вскоре вошедшее в моду самообслуживание вытеснило этот последний элемент "буржуазности" из сферы бытового обслуживания населения.

Жили же мы, вернее, ночевали в какой-то школе. Очевидно, среди школьных работников во всей стране были негласные договоренности о проживании в школах во время летних каникул их коллег из других городов. В этой школе мы были не одни, вместе с нами в спортивном зале на разложенных на полу матах расположились еще какие-то люди с многочисленными детьми. Эти дети запомнились мне своим постоянным нытьем и приставаниями к родителям с различными дурацкими просьбами.

На обратном пути мы ехали через Москву. Очевидно, связей с московскими учителями у отца не было, так как дня два или три мы жили на вокзале, ночуя среди большого количества людей прямо на полу огромного зала. Москва запомнилась мне этим вокзалом и женщиной, которая, очевидно, сошла с ума и ее, кричащую что-то неразборчивое, и потому необыкновенно страшное, силой выводили санитары, с трудом пробираясь среди сидящих на чемоданах и лежащих на своем нехитром скарбе пассажиров. Это было так страшно и отвратительно, что слово Москва долго еще ассоциировалось у меня с этим вокзальным кошмаром.

Не знаю, как сейчас, а в то время по Кремлю водили экскурсии, чему свидетельством мои сохранившиеся снимки царь-пушки и царь-колокола со стоящими рядом с ними и улыбающимися родителями.

- Кажется, берут фотографом в клуб. Политрук сегодня вызывал и интересовался моим умением фотографировать. Приближались учения, а прежний фотограф сейчас сидит на "губе", так как что-то натворил с приятелями в городе, куда регулярно ходил, переодевшись в гражданскую одежду.

Я прекрасно помню, что фамилия фотографа была Попандопуло. Звали его Сергеем. В городе они с приятелями напали на какого-то человека и так избили его, что он умер, не приходя в сознание. Человек этот оказался генералом, который в тот роковой для него вечер был в гражданской одежде.

Фотографом меня взяли и, благодаря этому обстоятельству, я провел последние месяцы службы "как сыр в масле". Именно тогда я, можно сказать, впервые серьезно занялся фотографией. Работы было много, но первое задание я запомнил особенно. По иронии судьбы мне пришлось фотографировать вещественные доказательства преступления, которое совершил предыдущий фотограф Сергей Попандопуло. Это были какие-то окровавленные тряпки, которые кроме всего прочего издавали отвратительный специфический запах крови, вынуждая меня через каждые пять минут выбегать на улицу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Потом были и доска почета, и снимки в многотиражную газету, и обязательные, чуть ли не ежедневные, съемки майора Амбарцумяна, служившего начальником штаба нашего батальона. В батальоне я продолжал числиться заместителем командира взвода, но, благодаря любви майора к своей внешности и регулярно изготовлявшимся мною в невероятных количествах парадным портретам максимально доступного для меня в то время размера 24х30 см, я мог появляться в казарме только для того, чтобы отоспаться после ночных походов в город. Причем спать я мог в любое удобное для меня время, практически никогда не совпадавшее с установленным в батальоне распорядком дня.

К тому времени можно отнести и мои первые эксперименты с обработкой пленки, так как растворы приходилось составлять самому из практически неограниченного набора химикатов, к которым мне дали допуск в нашей химической службе.

Я делал снимки для доски почета, снимал учения и занятия по химической обороне, фотографировал порядок в казармах и всех желающих за небольшую плату иметь фотографии, которые можно было послать своей девушке или родителям. Работы было много, но она меня так увлекала, что я, не чувствуя усталости, сам искал для себя новые сюжеты для съемок. Сейчас жалею, что не брал фотоаппарат с собой, когда выходил в город, предварительно переодевшись у знакомых в гражданскую одежду, которую я в изобилии приобрел во время своей командировки за молодым пополнением для нашего полка. Да тогда, сказать честно, я и не понимал значения исторической ценности снимков. К сожалению, только в моей памяти и остался тот осенний Ереван, наполненный светом, желтыми листьями и девушками, которые мне, как и любому другому солдату, сплошь казались красавицами.

- Познакомился с фотографом Дворца студентов. Зовут Володей. Фамилия - Русиновский. Довольно странный, но, несомненно, талантливый молодой человек. Он руководит фото кружком, вернее, фотолабораторией факультета общественных профессий. Сейчас на всех факультетах ввели новую дисциплину - общественная профессия. Нужно выбрать для себя какую-нибудь общественную профессию, чтобы приносить больше пользы обществу. Я не очень верю в пользу такого образования, но спорить ведь не с кем! Отнесся ко мне очень доброжелательно. Скорее всего, буду сюда ходить регулярно, так как здесь прекрасная фотолаборатория, да и у Володи, я думаю, будет чему поучиться.

После армии я совсем недолго поработал фрезеровщиком в своем родном городе, благо, предыдущее обучение в Славянском механическом техникуме дало мне возможность научиться работать практически на всех металлообрабатывающих станках. После этого, буквально на следующий год, очень легко и совершенно случайно поступил в Харьковский политехнический на абсолютно чуждую мне специальность - "электропривод и автоматизация промышленных установок". Мое желание поступить на факультет журналистики, было раскритиковано отцом, искренне полагавшим, что ни одна гуманитарная профессия не может идти ни в какое сравнение с профессией инженера, действительно, как он считал, умеющего хоть что-то реально делать и поэтому чего-то стоящего в этой жизни.

В институте я сразу же, после обязательной и ежегодной осенней поездки в подшефный колхоз, пошел во Дворец студентов (так помпезно назывался дворец культуры Харьковского политехнического института) в надежде найти там занятие более близкое моему сердцу, нежели изучение законов электрического тока.

В то время в программу обучения института дополнительно был веден так называемый факультет общественных профессий. Каждый студент обязан был выбрать для себя ту из них, которая наиболее соответствовала бы его природным наклонностям. Полное же отсутствие желания трудиться на общественной ниве не предполагалось вовсе и поэтому не подлежало обсуждению.

Просмотрев список существующих общественных профессий и, выбрав из них фото журналистику, я отправился во Дворец студентов, где и познакомился с руководителем курса Володей Русиновским.

Володя активно сотрудничал с Агентством Печати "Новости", сокращенно АПН, которое было в то время, пожалуй, самым уважаемым среди профессиональных фотографов учреждением. Там позволялось многое из того, что было категорически запрещено в других аналогичных конторах, так как вся продукция АПН в виде статей и фотографий предназначалась исключительно для западного зрителя, который должен был видеть, как прекрасно мы живем и какая у нас свобода самовыражения, позволяющая даже некий фотографический "формализм", совершенно недопустимый "для внутреннего употребления". Ходили слухи о существовании снимка одного из "зубров" АПН, на котором он, якобы, запечатлел обнаженную трактористку за рулем советского трактора или комбайна.

Уже много позже я узнал, что наиболее известные у нас в стране фотографы, работавшие в штате АПН, беззастенчиво использовали в своих сюжетах снимки своих зарубежных коллег, доступ к которым, в отличие от большинства населения страны, был для них открыт. Они смело повторяли наиболее удачные композиции иллюстраций из известных западных журналов, чем вызывали зависть своих менее информированных, а потому и менее "талантливых" своих коллег.

Неудивительно, что мои первые снимки, сделанные под руководством Русиновского, были более или менее удачными примерами той "постановочной" фотографии, которая доминировала в средствах массовой информации и считалась среди профессионалов "высшим пилотажем". Я помню, как кто-то из изредка приезжавших в Харьков из Москвы фотографов, работающих в одном из центральных изданий, рассказывал о создании снимка, иллюстрирующего работу одного из одесских научных институтов. Он потребовал у местной власти перекрыть на какое-то время главную улицу городу - Дерибасовскую, что и было выполнено без малейшего возражения. Я сам позже, когда недолгое время работал в качестве фотокорреспондента ТАСС-РАТАУ, не раз выстраивал комбайны на полях в красивую, но совершенно нереальную цепочку, призванную продемонстрировать красоту сельского труда при самом справедливом строе. Ни разу, ни в одном из хозяйств никто даже не усомнился в моем праве на такие действия, которые не меньше, чем на два-три часа задерживали полевые работы, в самое горячее для сельского жителя время.

- Еду в Москву на ВДНХ (Всесоюзная выставка достижений народного хозяйства) в качестве фотокорреспондента газеты "Ленинские кадры". Дней на десять. Институт будут представлять на выставке, как один из самых успешных, а мне предстоит запечатлевать самые яркие моменты этого представления.

Не помню, как я первый раз пришел в институтскую многотиражную газету "Ленинские кадры". Скорее всего, привел меня туда все тот же Володя Русиновский. Он сам иногда выполнял задания редакции, но, поскольку денег ему в этой газете не платили, работа эта была для него неинтересна. Для меня же это была несомненная ступенька вверх, и я был просто счастлив, делать фотографии, которые затем публиковались в газете. О деньгах я в то время не думал, достаточно было и того, что мое имя регулярно появлялось под газетными иллюстрациями.

В редакции, двух небольших комнатах на втором этаже технического корпуса, хорошо известного среди студентов благодаря находившейся на первом этаже столовой, именуемой в народе "хамовкой", работало три сотрудницы. Недавно закончившая факультет журналистики и попавшая в эту редакцию по распределению Светлана Землянская, некрасивая, но скромная и исполнительная девушка, по сути дела, одна готовившая все материалы и выполнявшая основную работу по выпуску газеты.

Затем, числившаяся в каком-то другом культурном ведомстве, но направленная работать в редакцию и там достаточно прочно прижившаяся Зоя Капустина, средних лет блондинка с претензиями на элегантность и интеллигентность. Появлялась она в редакции эпизодически, и я даже теперь не смог бы описать исполняемые ею функции.

И, наконец, выделяющаяся своей дородностью и редким именем главный редактор Ленина Белякова.

Мне кажется, что странные имена чаще всего дают детям те родители, чья экзальтированная верноподданность существующей власти не знает никаких разумных границ. Наверное, эти родители, скорее всего, никогда не задумываются о том, что рано или поздно за их излишнюю восторженность и романтизм отвечать придется детям. Ленина и Сталина это еще самые безобидные имена среди существующих в стране шедевров. А чего стоит имя Мэлор, принадлежащее одному весьма талантливому и достаточно известному журналисту с не менее подозрительной фамилией Стуруа. Для тех, кто не знает, что зашифровано в этом красивом и необычном имени, поясняю - Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская Революция! Каково?

Не могу не вспомнить еще одно такое же редкое имя - Сталина. Это имя принадлежало второму секретарю районного комитета партии города Шостка. Это была довольно красивая женщина, привлекавшая к себе активное мужское внимание даже в то время, когда я с ней познакомился, хотя было ей в ту пору никак не меньше сорока пяти лет.

В этом городе я по заданию харьковского издательства "Прапор" работал над иллюстрациями для книги "Шостка - город химиков" и поэтому неоднократно встречался с этой красивой и видной женщиной, в служебные обязанности которой входило курирование всех идеологических мероприятий. Издание книги о городе, несомненно, принадлежало к этой категории, поэтому мое общение со вторым секретарем носило довольно постоянный характер, но чаще по телефону.

Перед зданием райкома партии стояла скульптура, изображавшей, очевидно, Родину-мать. Лицо скульптуры было поразительно похоже на лицо Сталины. Ходили слухи, что заезжий художник, которому было поручено исполнение этого патриотического проекта, не остался равнодушен к прелестям второго секретаря, и завел с ней довольно близкое знакомство, благо, Сталина не была замужем. В результате изготовленная им скульптура была поразительно похожа на прекрасного представителя власти. Говорят, был даже скандал по этому поводу, но, разумеется, утих постепенно, а скульптура с лицом Сталины, наверное, и до сих пор стоит в этом славном городе, известном среди фотографов наличием там чуть ли не единственного в СССР завода, изготовлявшего фотографическую пленку.

Сотрудничал я с этой газетой довольно долго, практически все время обучения на дневном отделении политехнического института. После окончания второго курса я женился и был вынужден пойти работать, перейдя на вечернее отделение. Теперь я уже не мог уделять времени для работы в этой газете, но продолжал поддерживать с ее сотрудниками хорошие отношения.

Позже, когда в стране началось брожение и некоторые из самых, как теперь говорят "продвинутых", а к ним, в первую очередь, относились фарцовщики и спекулянты, потянулись на Запад, среди них оказалась и дочь Ленины.

Говорят, что в Америке она неплохо устроилась и теперь, вероятно, счастлива. Матери же ее пришлось пережить несколько неприятных минут, хотя в то время контроль соответствующих органов и их реакция на подобные события уже утратили свою первоначальную революционную беспощадность.

Были в Москве дней десять, и я за это время сумел побывать во всех самых известных театрах, так как еще во время учебы в техникуме очень увлекался театром, и даже сыграл пару главных ролей в городском Театре юного зрителя. Позже я в каждое посещение Москвы старался попасть в какой-нибудь театр, но такого, как было в тот приезд, больше никогда не было. Да и мое увлечение театром постепенно сошло на нет.

- Сегодня был в фото клубе. Оказывается, в городе существует место, где каждую неделю собираются фотографы. Это дворец культуры профсоюзов на улице Гамарника. На этих собраниях они показывают друг другу свои снимки, обсуждая их достоинства и недостатки. Очень интересно, но для того, чтобы стать членом фото клуба, нужно время.

Во время учебы на втором курсе я женился и поэтому был вынужден перевестись на вечернее отделение. Меня перевели сразу на четвертый курс, так как программа вечернего отделения была менее насыщенной. Для этого перевода пришлось сдать дополнительно два или три экзамена и в результате институт я закончил даже раньше своих бывших однокурсников по дневному отделению.

Я устроился на работу в один из проектных институтов, которых в Харькове были бесчисленное множество. Меня оформили техником, но фактически я должен был выполнять работу фотографа и кинооператора. В то время руководство каждого приличного учреждения считало обязательным иметь своего собственного фотографа, хотя, как правило, штатными расписаниями этих учреждений подобная должность предусмотрена не была. В городе, да, пожалуй, и во всей стране, в те времена было очень много таких же, как я фотографов, числившихся сообразно фантазии отделов кадров этих учреждений на всевозможных мыслимых и немыслимых должностях.

И вот однажды все тот же Володя Русиновский взял меня с собой на одно из собраний фото клуба. До этого для меня высшим пилотажем в фотографии были иллюстрации в газетах и журналах, и ни о какой, так называемой "художественной" фотографии я тогда еще ничего не слышал. В фото клубе собирались те, кто либо имел к фотографии непосредственное профессиональное отношение, либо увлекался ею в качестве хобби. Потом, когда я стал членом этого фото клуба и познакомился почти со всеми его членами, выяснилось, что не все те, кто посещает эти собрания, относятся к фотографии одинаково. Большинство видит и ценит в ней преимущественно техническую сторону, оценивая с этой точки зрения даже те фотографии, которые предоставлялись ими на различные выставки, претендующие на звание "художественных". Это предпочтение я часто замечал и позже во многих областях человеческой деятельности, имеющих хоть какое-то отношение к искусству. Так, например, дизайнеры, каким-то образом причастные к типографскому процессу, очень часто обращают особенное внимание не на качество своего дизайна и дизайна в работах своих коллег, а на техническое совершенство и возможности множительной техники, которая участвует в изготовлении конечного продукта. Я думаю, что такой подход связан исключительно с творческой несостоятельностью и художники, а они ведь таковыми и являются, как в общественном мнении, так и по роду выполняемой ими работы, таким образом компенсируют свою творческую беспомощность, добиваясь так называемого "качества", которое для большинства зрителей и для них самих компенсирует отсутствие в этих произведениях самого "искусства". Достаточно обратить внимание на то, какого рода фотографии обычно нравятся зрителям, неискушенным в этой области человеческой деятельности и вообще не слишком образованных в отношении искусства. "Сентиментальность" и "красивость", как правило, являются главными критериями оценки ими произведений, претендующих на звание "художественных".

Среди тех, для кого "качество" и технические детали фотографического процесса были главным в фотографии, были и такие, для кого подобные критерии не были определяющими. Некоторым же, таких, правда, было совсем немного, фотография давала возможность реализации заложенных в них природой художественных наклонностей, и эта ее особенность была для них важнее различных технических премудростей. Но по причине отсутствия в Советском Союзе нормальной техники и материалов, технические вопросы имели все же немаловажное значение, заставляя всех фотографов, независимо от их отношения к технике, уделять ей определенное внимание для получения нормального в техническом отношении результата.

Сейчас, через тридцать лет после тех событий, я гораздо снисходительнее отношусь к различному пониманию жизни и искусства различными людьми. Более того, я даже не совсем уверен в том, что те произведения, которые я тогда и сегодня называл и называю искусством, нужнее и важнее для человечества, нежели то искусство, которое было более близко моим тогдашним оппонентам.

Во все времена, за исключением, пожалуй, уж самых древних, существовало искусство, которое было доступно только небольшой части населения. А то, которое было доступно этому населению, считалось, и считается поныне, искусством, в лучшем случае народным, а если быть откровенным, искусством второго сорта.

Разумеется, я и сейчас предпочитаю то искусство для "избранных", которое существует в кругах людей образованных, но кто сказал, что оно важнее для человечества, большая часть которого это искусство в лучшем случае не понимает? Разве, в действительности, не важнее то, что понятно, доступно, а поэтому и необходимо большинству людей? Например, те же индийские фильмы, полные сентиментальности и простодушия. Чем они хуже фильмов Тарковского, которые нравятся ограниченному кругу интеллигенции? Ведь через триста лет забудут и о тех и о других. Да что триста? Потрудитесь посмотреть фильмы тридцатилетней давности.

Искусство изобразительное, которое, в отличие от кино, все же более долговечно, также со временем, вместе со сменой критериев оценки жизни, меняется в глазах современников и то, что до нас не дошли произведения, которые во время их создания были понятны и приятны простому народу, еще не говорит о его второсортности. Эти произведения просто не дошли до нас, так как их сохранность всецело зависела от правящего класса, для которого это искусство не было близким, а потому и не нуждалось в сохранении. Возможно, сегодня это искусство также волновало бы современных зрителей из народа, как волновало оно их далеких предшественников.

Сегодня я вообще отказываюсь верить в наличие какого-либо прогресса в области искусства. Если нет абсолютно никакого прогресса во взаимоотношениях людей и в их понимании жизни и друг друга, то о каком прогрессе в области, долженствующей изображать чувственную сторону жизни, может идти речь? По-моему, всякому мыслящему человеку, анализирующему процессы, происходящие в сегодняшнем искусстве, должно быть совершенно ясно, что современное искусство переживает глубочайший кризис, невольно отражая кризис, а возможно, и тут нужно согласиться со Шпенглером, и распад современной цивилизации. Поэтому и та пропасть, которая во все времена разделяла людей с различной степенью образованности, сегодня становиться абсолютно непреодолимой, а потому и роковой.

Я прекрасно понимаю, что мои сегодняшние мысли найдут массу оппонентов, полагающих, в отличие от меня, какую-то цель в существовании человечества, а потому и видящих некий глубокий смысл в той области человеческой деятельности, которая именуется "искусством". Но я ведь пишу, вернее, комментирую свои старые дневниковые записи и, если хочу быть при этом честным, просто вынужден писать только то, о чём думаю, и во что верю. Во всяком случае, сегодня.

Но я отвлекся. Вернемся к фото клубу, который сыграл большую роль в моей жизни. Там я познакомился с теми, кто так же, как и я, видел в фотографии один из видов искусства и хотел в этом искусстве сказать свое собственное слово.

Первым из тех, с кем я познакомился там, был Женя Павлов. Он, как мне помнится теперь, также еще не был членом фото клуба и это обстоятельство невольно сближало нас. Но кроме этой общей проблемы нас, как оказалось, роднило еще и общее отношение к фотографии, суть которой мы одинаково понимали, как один из видов искусства. Выяснилось также, что он живет в том же районе города, что и я, и нам приходилось вместе возвращаться домой после фотографических собраний, иногда заканчивавшихся очень поздно. Поскольку Харьков был, да и остается поныне, довольно большим городом, а жили мы на одной из его окраин, путь домой на троллейбусе длился не менее часа, что позволяло нам довольно обстоятельно поговорить о тех фотографических проблемах, которые нас в то время волновали. Мы оба только начинали вникать в ту "настоящую" фотографию, которая единственная, как нам казалось, достойна была того, чтобы посвятить ей свою жизнь, и были еще слишком неопытны в техническом отношении, чтобы громко заявить о своих предпочтениях. Тем не менее, мы активно участвовали в обсуждениях тех фотографических работ, которые приносили с собой члены фото клуба и эти обсуждения, пожалуй, были главным на этих собраниях событием. Не имея пока своих собственных работ, которые мы рискнули бы принести на эти обсуждения, мы, тем не менее, активно критиковали работы других, чем очень скоро заслужили себе славу "слишком умных". Но эта критика позволила нам сначала познакомиться, а затем и сблизиться с теми фотографами, которые уже добились определенного успеха и были уважаемы, если и не большей частью членов клуба, то уж точно, лучшей и наиболее талантливой. Их полу иронично, полусерьезно в клубе называли "корифеями".

К "корифеям" относились такие фотографы, как Герман Дрюков, Олег Малеваный, Борис Михайлов. Они не только давно уже были членами фото клуба, но и регулярно участвовали в проводившихся клубом выставках. Участие в этих выставках было пределом мечтаний всех членов фото клуба, поэтому и неудивительно, что при отборе работ на очередную из них возникало немало конфликтов. Те фотографы, работы которых не были отобраны на выставку, а отбирались они исключительно художественным советом, в который и входили вышеперечисленные "корифеи", в своей неудаче видели исключительно наличие "под коверных" интриг. Каждый считал себя гением, а свои работы верхом совершенства.

- Женя Павлов сегодня показал несколько работ из серии "Скрипка". Вот такой и должна быть та фотография, которая имеет право и должна называться настоящим искусством. И еще, как мне кажется, нужно развиваться в сторону графики. Нельзя быть привязанным к повседневной жизни. Художник просто обязан эту жизнь трансформировать в своих произведениях и должен стремиться создавать в этих произведениях свою собственную жизнь. Я уверен, что некоторые мои работы, такие, как "Тревога" и "Баня" как раз и соответствуют этому требованию.

Однажды Женя, я тогда уже работал фотографом в Институте ортопедии и травматологии им. Ситенко, в котором до меня, вплоть до своего ухода в армию, работал и Женя, рассказал мне, что в ближайшие выходные собирается ехать за город на съемку. Там он должен фотографировать своих знакомых ребят, увлекавшихся идеями "хиппи" и искренне причислявших себя к таковым. Ребята эти согласились принять участие в организуемой фотосъемке на природе и даже готовы были фотографироваться обнаженными. Мы с Женей уже имели небольшой опыт съемки обнаженной натуры, но никто из нас не фотографировал обнаженных мужчин, и поэтому нам обоим предстоящая съемка казалась новаторской и весьма перспективной. Никакого определенного плана или сюжета предстоящей съемки у него не было, но мы оба были уверены в самодостаточности того факта, что в съемке будут участвовать обнаженные мужчины.

В следующий раз мы встретились с ним только через несколько дней, когда он уже проявил пленки и напечатал несколько снимков. Работы эти действительно поразили меня. Я и сейчас хорошо помню то чувство восторга, какое вызывали эти фотографии. Кто-то из ребят, принимавших участие в этой съемке, учился играть на скрипке и случайно, скорее из-за свойственной им всем склонности к эпатажу, прихватил ее с собой. Скрипка эта, попавшая на некоторые, причем самые удачные, фотографии и дала название всей серии.

Потом эту серию Женя посылал в некоторые зарубежные фотографические журналы, разумеется, журналы братских социалистических республик, так как никакие другие нам не были доступны, и даже был опубликован в одном из них, кажется, в чешском. Сейчас я уверен, что если бы даже Женя Павлов никогда больше не взял в руки фотоаппарат и не сделал ни одной фотографии, его "Скрипки" было бы вполне достаточно для того, чтобы войти в истории фотографии.

Я, вдохновленный успехом своего друга, через некоторое время тоже послал в зарубежные редакции свои фотографии, и они также были опубликованы, сначала в чешском, а потом и в польском журналах. Позднее, когда я стал переписываться со многими фотографами со всего мира, некоторые мои снимки, при содействии фотографа из Швейцарии Жана Брике были опубликованы еще и в одном из швейцарских журналов, посвященных фотографии. Этот фотограф способствовал также моему принятию в члены Королевского фотографического общества Великобритании. К сожалению, удостоверение этого общества я потерял, когда однажды в Ленинграде, после сдачи очередной сессии в Академии Художеств, уже собираясь уезжать из города, по рассеянности оставил свой бумажник в кабине телефона-автомата. Пропали, кроме этого удостоверения, также паспорт, водительские права, билет на поезд и, конечно же, деньги. Кое-что мне впоследствии вернули. Месяца через два на мой харьковский адрес пришло письмо, в котором находились паспорт и водительские права, но ни удостоверения члена фотографического общества, ни денег там, увы, не было.

К этому же времени относятся и мои активные попытки составить картотеку проходящих во всем мире выставок. Кроме выставок, нерегулярно организовывавшихся и проводившихся фото клубом, существовали еще выставки республиканские и всесоюзные. Но они были настолько официозными, как по своей тематике, так и по предъявляемым к фотографическим работам требованиям, что пытаться участвовать в них теми работами, которые были у меня, было бы просто глупостью. За свою фотографическую жизнь каждый из тех, кто пытался делать фотографии сообразно своему представлению об искусстве, не раз столкнулся с официальным пониманием фотографии и имел поэтому вполне достаточный опыт для того, чтобы не пытаться участвовать в каких бы то ни было фотографических выставках, организовывавшихся государственными учреждениями, под какими бы привлекательными лозунгами они не проводились.

Существовали еще выставки зарубежные. Эти выставки, проходящие, иногда даже регулярно, в других братских социалистических странах, были гораздо лояльнее и на них принимались такие работы, которые на выставки советские нельзя было даже предлагать. Конечно, основную часть списка известных и доступных нам фотографических выставок составляли выставки, проводившиеся в социалистических странах, но и в странах капиталистических случались иногда выставки и попасть на них, точнее, участвовать в этих выставках своими работами, считалось для всех нас особой честью.

Когда мы с Женей Павловым только начинали пытаться создавать фотографические работы, которые бы соответствовали нашему пониманию фотографии "художественной", некоторые фотографы уже активно участвовали в различных выставках, в том числе и зарубежных. Казалось бы, адреса этих выставок можно получить у своих коллег, которые в этих выставках уже участвовали, но, увы, никто из тех, кто регулярно принимал участие в подобных выставках, таких сведений давать не хотел, избавляясь тем самым от конкуренции и надеясь таким образом повысить свои шансы.

Мне пришлось потратить много времени и сил, чтобы составить довольно подробную картотеку таких выставок. Потом, когда была создана творческая группа "Время" эти сведения использовались для участия в этих выставках всей группы.

Но происходило это недолго, так как однажды, после возврата работ из очередной выставки, проходившей, кажется, в Западной Германии, нас всех вызвали к директору дома самодеятельности, под крышей которого и находился фото клуб, попытавшегося устроить нам идеологическую чистку. Оказалось, что такое указание он получил в Комитете Государственной Безопасности, именно туда попали наши работы, вернувшись из выставки. Мы же, гордые своей оригинальностью, не испорченные страхами "сталинского" времени, а потому и не представлявшие себе никаких серьезных последствий нашего "проступка", отстаивали свою правоту до того момента, пока нам не было предложено самораспуститься. Что мы с пафосом и сделали, положив на стол директора свои удостоверения членов фото клуба. После этого события харьковский фото клуб, к тому времени, благодаря деятельности нашей творческой группы, уже достаточно хорошо известный в стране, на долгое время прекратил свое существование.

Феномен "качества" в искусстве настолько характерен для любого изобразительного искусства вообще, что на нем я хотел бы остановиться подробнее. Не обладая особенными талантами в области художественного творчества, подобные художники основное внимание уделяют технической стороне того искусства, которым они занимаются. И очень часто достигают в этом направлении определенных, часто очень высоких, результатов. Их "качественные" произведения почти всегда нравятся той части зрителей, которые именно в этой особенности их "творчества" и видят смысл и цель искусства. Это явление, неизменно повторяясь в каждом поколении, присутствует во всех видах искусства, от живописи до вырезания деревянных скульптур.

Со временем имена этих художников постепенно исчезают, не находя поддержки среди тех, от кого зависит их долговечность - критиков и музейных работников. Эти специалисты, посвятившие свою жизнь изучению и сохранению произведений искусства, даже во времена расцвета и славы подобных художников прекрасно понимают их настоящую ценность. Но в то время, когда художник активно трудится, их произведения, как правило, находят множество поклонников и становятся чрезвычайно популярными и востребованными.

Очень может быть, что начиная с абстракционизма, а может быть, и еще раньше, после появления первой картины одного из тех художников, которых в истории искусства впоследствии назвали "импрессионистами", объединив под этим названием даже не какое-то отдельное направление, а целое явление; вплоть до сегодняшнего дня, когда критики, а, за ними и зрители, совсем перестали обращать внимание на "качество" произведения, художники одной из своих предпосылок имели, пусть и неосознанное, желание отделить "суть искусства" от его "качества", создавая работы, в которых это самое "качество" демонстративно игнорировалось, чем и подчеркивалась абсурдность его доминирующего значения.

Постепенно мы с Женей познакомились со всеми теми фотографами, чье творчество было близко нашему пониманию фотографического искусства. Творческие споры, не прекращавшиеся на собраниях фото клуба, постепенно выделяли в них тех, чьи взгляды были созвучны нашим, естественным образом формируя сообщество единомышленников.

Александр Ситниченко, Геннадий Тубалев, Борис Михайлов и Олег Малеваный кроме нас с Евгением Павловым и составили ту группу, которая со временем стала известной в стране и творчество которой, как мне кажется, оказало определенное влияние на развитие советской фотографии вообще. Состав группы неоднократно менялся и в ее состав в разное время входили и Александр Супрун, и Анатолий Макиенко и, правда, уже в самом конце ее существования, Виктор Кочетов.

Конечно же, не все мы были в одинаковой степени талантливы, но, принимая участие в выставках, мы невольно усиливали впечатление от наших работ понятием "группа "Время", не только не разделявшем результаты творчества каждого из нас, но, наоборот, объединявшим и усиливавшим их, благодаря нашему общему пониманию целей и задач фотографического искусства.

Идея создания творческой группы принадлежала нам с Женей Павловым. Кто именно из нас впервые высказал такую мысль, я уже не помню, но она, скорее всего, родилась во время одной из наших поездок на троллейбусе из фото клуба домой, во время которых мы не переставали говорить о прошедшем заседании, обсуждая насущные фотографические проблемы творческого характера. Женя, который раньше меня начал посещать собрания фото клуба, в отличие от меня, еще не порадовавшего членов клуба ни одной своей фотографией, лучше знал присутствующих и убеждал меня в целесообразности включения в список членов будущей группы той или иной кандидатуры. Он же и познакомил меня и с Михайловым и с Тубалевым, ставшими первыми членами нашего творческого объединения.

Мне тогда казалось, что нет ничего важнее искусства фотографического, а всякое иное постепенно и неуклонно идет к своему завершению, уступая место его различным техническим разновидностям, к которым относится и фотография. Я же придумал и название группы - "Время". Это, конечно, смешно и можно мне не верить, но буквально через месяц-два такое же название появилось у программы новостей центрального телевизионного канала. В связи с появлением названия на телевизионном экране я даже хотел предложить поменять название группы, но на это уже не хватил моего неутомимого энтузиазма.

Кстати, подобные совпадения наблюдались всеми нами неоднократно в той области деятельности, к которой мы были близки, а именно в фотографии. Мы все много раз удивлялись тому, как наши творческие фотографические идеи часто бывали чуть раньше уже воплощены кем-то другим, чему подтверждением служили иллюстрации в фотографических журналах, иногда попадавших к нам различными экзотическими путями. Этот феномен нередок в жизни вообще и неудивительно поэтому, что все великие открытия совершаются одновременно в нескольких местах на земле, чему примером может служить хотя бы изобретение радио Поповым и Маркони одновременно. И даже если мы и не слышим обо всех подобных случаях, то такую одновременность можно легко предположить, исходя из анализа любой другой сферы человеческой деятельности.

Все мы, объединившиеся в творческую группу "Время", были конечно же, очень разными и объединяла нас, скорее, ненависть к посредственности и рутине, царившей не только в харьковском фото клубе, но и в художественной жизни всей страны, нежели общность художественных предпочтений. Не будучи специально образованными в истории и теории искусства, все мы, тем не менее, уже успели закончить какой-нибудь технический вуз, куда попадали не по призванию, а, скорее, благодаря существовавшим в то время представлениям наших родителей о "правильном" образовании, необходимом для нормальной жизни. Как я уже говорил выше, мой отец, закончивший три учебных заведения по своей учительской профессии, был абсолютно убежден в преимуществах профессии инженерной, что и предопределило мой собственный выбор специальности в харьковском политехническом институте.

Но все мы были неравнодушны к искусству и давно интересовались им, читая о нем книги и знакомясь с шедеврами живописи по трудно доставаемым в то время альбомам иллюстраций. Вне всякого сомнения, мы испытали достаточное влияние тех образцов живописи и графики, которые в то время были наиболее нам близки.

Я хорошо помню восторг Жени Павлова после его знакомства с творчеством немецкого экспрессиониста Отто Дикса. С творчеством этого художника он и познакомил всех нас. Влияние творчества Отто Дикса на творчество самого Евгения Павлова можно найти во всех его работах, созданных им впоследствии. Я также был неравнодушен к графическим работам этого художника, который вместе с Яном Брейгелем, Сальвадором Дали и Ван Гогом формировал мой собственный творческий почерк и понимание искусства, но самым любимым моим художником был в то время Ван Гог. Я и сейчас очень люблю картины этого художника, хотя и не могу сказать, что и сегодня они является для меня единственными и непревзойденными.

- Сегодня, как, впрочем, и всегда, спорили о фотографии. О ее возможностях и особенностях. Ее отличие от искусства живописного. Я уверен, что будущее - за фотографией. После ее появления отпала необходимость в портретной живописи. Во всяком случае, в той ее части, которая должна была сохранить для потомков дорогой для кого-то образ. Какой смысл трудиться над картиной, если того же результата можно добиться с меньшими затратами и сил и материалов.

Наши споры на различные темы, как правило, касающиеся либо искусства вообще, либо определенных аспектов искусства фотографии, происходили всякий раз, как только мы собирались вместе. Довольно часто мы встречались у кого-либо из нас по-поводу очередного праздника или просто при общем согласии о такой встрече для решения вопросов, связанных с нашей творческой жизнью, например, перед предстоящим участием в выставке. Во время этих встреч мы так отчаянно спорили, что только стук в стену потерявших терпение и доведенных до отчаяния соседей хотя бы на время уменьшал тон наших доказательств собственной правоты. Нам не нужны были спиртные напитки, и я даже не вполне уверен, что они вообще присутствовали на этих встречах. Чаще мы пили чай, к которому я пристрастился благодаря книге Похлебкина, так увлекательно написавшего об этом напитке, что невозможно было не поддаться очарованию его рассказов. Я даже подсчитал однажды, что мои собственные расходы на чай составляли весьма значительную часть семейного бюджета, так как в месяц в нашей семье покупалось и расходовалось около одного килограмма сухого чая. При этом никто из нас не был трезвенником и никогда бы не отказался от рюмки хорошего коньяка или какого-нибудь экзотического напитка, впрочем, весьма маловероятного в то время ограниченных материальных возможностей не только нас самих, но и всей страны.

Во время этих споров мы постепенно формировали свое понимание фотографии, как одного из видов искусства, и даже выработали свои собственные теории его восприятия. Одной из таких теорий была "теория удара". Это несколько грубоватое название предполагало создание работы, которая бы действовала на зрителя мгновенно, подобно удару, своей неожиданностью усиливающему впечатление. Я даже сейчас, по прошествии многих лет и после окончания искусствоведческого факультета в Академии Художеств, что, если и не изменило, то существенно подкорректировало мое отношение к фотографии, думаю, что в этой теории были и логика и определенный смысл. Фотография, в отличие от живописи, не способна оказывать на зрителя такое же воздействие, какое оказывается на него живописное произведение. Это различие в восприятии, несмотря на внешнее сходство конечных результатов в виде двухмерного изображения, происходит по нескольким причинам, но, прежде всего в силу особенностей, присущих фотографии.

Мы инстинктивно и подсознательно чувствовали разницу между живописью и фотографией, хотя часто и пытались в своем творчестве использовать приемы, присущие исключительно живописи и графике. Эти попытки изначально были обречены на неудачу, что впоследствии и стало для меня одной из причин, по которым я надолго оставил занятие фотографией, как искусством.

Пытаясь найти рецепты, используя которые можно было бы создавать фотографии, ни у кого не вызывающие сомнения в их принадлежности к произведениям искусства, мы ничем не отличались от таких же приверженцев фотографического искусства, проживающих в других частях света, чему свидетельством были получаемые нами журналы, отражающие современные фотографические тенденции. В них мы регулярно обнаруживали подтверждения наших собственных исканий в виде уже выполненных другими, часто на противоположном конце Земли, но задуманных нами фотографических экспериментов. Поэтому и шли мы к пониманию фотографии теми же путями, что и остальные фотографы в остальном мире. Путей же этих, по нашему мнению, было совсем немного. А, точнее, всего два. Постановочная фотография и графические эксперименты. Сейчас я уверен, что оба эти способа ошибочны, так как суть и смысл фотографии находятся совершенно вне этих, истинно живописных, приемов.

Пожалуй, только Борис Михайлов, меньше уделявший внимания различным графическим экспериментам, и откровенно пренебрегавший таким понятием, как "качество", сумел впоследствии сформировать в себе одно из несомненных достоинств - умение увидеть в привычных, а потому и малоинтересных событиях такие его стороны, привлекательность которых, благодаря его работам, становились очевидной для всех. Это и позволило ему занять свое особенное место в современной мировой фотографии. Но и он вместе со всеми нами экспериментировал в области фотографии постановочной, также, по моему теперешнему убеждению, лежащей вне ее истинного предназначения.

Недавно, разбирая свой фотографический архив, я обнаружил в нем снимки, которые в момент их создания не представляли для меня никакого интереса, так как лежали вне области моих и наших тогдашних исканий. Я даже не напечатал их в то время на бумаге, считая их слишком простыми в исполнении, а потому и недостойными быть показанным зрителям. Сегодня эти фотографии кажутся мне образцами той фотографии, которая единственная способна представлять интерес не только для современников в момент ее создания, но и для тех, кто станет рассматривать эти фотографии много лет спустя.

Ars longa, vita brevis! Искусство вечно, жизнь коротка!

К сожалению, это понимание пришло ко мне слишком поздно и теперь я могу утешаться только тем, что все-таки создал тогда те немногие фотографии, которые в то время были совершенно вне зоны моих фотографических экспериментов и появились чуть ли не вопреки им. Нам всем казалось, что фотографическое произведение не может быть простым отражением какого-нибудь события или факта обычной жизни. Оно обязательно должно быть каким-то особенным и, добиваясь этой особенности, мы создавали работы, хотя и интересные для наших коллег с точки зрения эксперимента, но все же не до конца использующие, а точнее, игнорирующие естественные возможности фотографии.

Изготовление фотографий каких-то событий нам представлялось занятием простым и малоинтересным, ведь это, в принципе, мог бы делать кто угодно и для этого не нужно было мучить себя поиском ответов на сложные творческие вопросы. Мы до конца не понимали тогда, что суть фотографии заключается исключительно в выборе, который художник, или в данном случае фотограф, делает из естественных картинок окружающей его действительности, хотя догадки о возможности такого критерия у нас все-таки были.

Возможно, я несколько сгущаю краски, отнимая у наших тогдашних фотографических экспериментов их действительное значение для будущей фотографии. Скорее всего, наше творчество все же имело смысл, если и не для формирования нового понимания фотографического искусства, то, по крайней мере, для его нового восприятия и создания художниками и фотографами современных работ, с учетом того, пусть небольшого и, скорее, негативного, нежели позитивного, опыта, который вынесли мы сами из этих экспериментов.

Сегодня, когда все мы можем видеть уверенное движение современного европейского искусства к своему финалу, наличие при его создании той самой, придуманной когда-то нами "теории удара" ни у кого не вызывает сомнения.

- Выбрали новый состав Правления фото клуба. Герман Дрюков - председатель. Я - секретарь.

Этому событию предшествовала большая работа. Я уже не помню, с чего все это началось. Прошло слишком много времени, а в моем дневнике, который я вел весьма неаккуратно, нет записей о начале процесса смены власти в фото клубе, завершившегося перевыборами правления. Но, наверное, это и не важно. Во всяком случае для того повествования, которое я затеял. Какая разница, как именно это началось и кто и что при этом сказал Я помню главное.

Мы, то есть я и Женя Павлов однажды заговорили между собой о необходимости и возможности перемен в фото клубе, так как его собрания все больше превращались в шабаш "любителей", неизменно приносивших на них свои "грибочки на лесной поляне" и "портреты девушек в сарафане" и с умным видом обсуждавшие несуществующие достоинства этих фотографий.

Мы с Женей начали обсуждать список тех, кто, по нашему убеждению, был нам, что называется, "идеологически" и по-человечески близок. Эти обсуждения происходили довольно долго и потом всякий раз, когда возникал вопрос о приеме в группу новых членов, все ее члены неизменно спорили о соответствии кандидата тем критериям, конечно же неясным и расплывчатым, которыми мы руководствовались в поиске своих соратников. Теперь мне хорошо понятны причины такого спора. Наше объединение в творческую группу происходило не на общности творческих подходов и почерков, а на взаимном неприятии того официального искусства, которое настолько стало к тому времени вонять идеологией, что всякая попытка вырваться из его цепких объятий и желание делать что-то другое, непохожее на него, приветствовалось и поощрялось. Те же, кто проявлял подобные настояния, автоматически причислялся нами к своим сторонникам и единомышленникам.

Постепенно, список членов будущей творческой группы, для которой я уже и придумал громкое и, как сейчас мне кажется, претенциозное название -Творческая группа "Время", сформировался и мы начали говорить об объединении. Насколько я помню, первым, с кем мы говорили об идее группы, был Борис Михайлов, с энтузиазмом ее воспринявший и обещавший содействие в разговоре с Германом Дрюковым, которого мы выбрали на роль "жертвы" общения с чиновниками и которого очень хорошо знал Борис.

Мы все чаще встречались вместе и приходили к выводу о необходимости перемен. Потом к нам присоединился Саша Ситниченко, оказавшийся непревзойденным оратором, которого можно было слушать часами. Когда он начинал говорить на собраниях в фото клубе, все замолкали и позволяли себе открыть рот только после того, как это позволял им сделать Ситниченко, взявший в это время передышку.

Мы понимали, что одним нам не справиться с такой задачей, как смена власти, тем более, что никто из нас не был предрасположен к чиновничьей работе и у нас не было кандидатур на посты нового Правления.

Постепенно мы начали заговаривать о необходимости перемен с другими членами клуба, которые, на наш взгляд, тоже были недовольны существующим положением и были готовы к ним. К таким относились уже многие и среди них те, кто впоследствии вошел в нашу творческую группу "Время".

Первым к нам присоединился Геннадий Тубалев и мы стали собираться у него дома, так как он жил в его квартире, расположенной в центре города, совсем недалеко от фото клуба. Не знаю сколько комнат было в квартире, но мне она казалась огромной и у Гены была своя комната, уставленная книжными шкафами и множеством предметов, говоривших о благополучии. Он собирал магнитофонные записи песен Высоцкого и, если мне не изменяет память, к тому времени у него их было не меньше семисот.

Высоцкий, который потом, гораздо позже, как-то однажды проводил меня с Борисом Михайловым на свой спектакль в театре на Таганке, был для всех нас, конечно же, кумиром и мы завидовали Гене, сумевшему собрать такую ценную коллекцию.

С Тубалевым был хорошо знаком и даже приятельствовал с ним Олег Малеваный, которого мы тоже пригласили к нам в соратники. А кроме него, но уже позже, кажется, после того, как "революция" была уже совершена и мы "взяли власть" к нам присоединился Александр Супрун. Он как раз тогда создал свою знаменитую серию коллажей на тему колхозного базара и мы считали необходимым его присутствие в нашей группе. Правда, идеологически он, несмотря на свои, действительно интересные фотографии, почему-то, не стал нам близок и его участие в группе было, что называется, номинальным.

И уже на последних днях активной жизни творческой группы в ее состав вошел Анатолий Макиенко. Я очень хорошо помню, как уговаривал этого серьезного и умного молодого человека бросить свое, как мне тогда казалось, совершенно неинтересное занятие физикой, которой он на какой-то кафедре в университете посвящал свою единственную жизнь, и стать фотографом. К несчастью, Толя меня послушал и мир навсегда потерял, наверное, неплохого физика, приобретя еще одного сумасшедшего, для которого фотография была "альфой и омегой" жизни.

Что любопытно, Герман Дрюков ставший впоследствии и по нашей просьбе, когда мы все-таки совершили задуманный "переворот", председателем Правления, так и не вошел в нашу группу, хотя и, как мне тогда казалось, не скрывая своей к нам симпатии, стремился к общению с нами. Герман работал преподавателем в Художественно-промышленном институте и имел профессиональное отношение к фотографии, да еще в качестве преподавателя, что было для нас настолько недосягаемым с нашими представлениями об искусстве, шедшим в разрез с официальной версией, что мы даже и не мечтали о такой карьере, относясь к Дрюкову, скорее, как к явлению.

Он был гораздо старше всех нас и, несомненно, уважаем нами как человек умный и образованный, но его фотографии, совсем неплохие и неизменно носившие в себе присутствие таланта их автора, все же выпадали из того ряда работ, который был для нас критерием общности взглядов и пропуском в наше творческое сообщество.

Я помню, как приходил к нему в гости в его огромную запущенную квартиру в одноэтажном доме, стоящем как раз напротив того института, в котором он работал преподавателем. У него как раз в это время родился сын от второй жены, по-моему, студентки этого института, с которой он и ушел жить в этот дом, вычеркнутый из списка жилых построек города и подлежащий в скором времени сносу.

Его печатали в журнале "Советское фото", который был для нас, во всяком случае до того, как мы познакомились с некоторыми из его редакторов, примером творческой несостоятельности и застоя. Печатавшиеся в этом журнале фотографии отличались исключительным соответствием идеологическим установкам партии, а потому были для нас просто отвратительны. Но всегда это были фотографии хорошего технического качества, что поддерживало в людях, не имеющих отношения к искусству, убеждение в том, что именно этот признак является отличительной чертой настоящего искусства. Это смешно, но самым известным из всех нас стал именно Борис Михайлов, чье неумение и, даже я бы сказал, презрение к качеству стало "притчей во языцах" среди фотографов и было предметом постоянного подшучивания над ним. Правда, подшучивали мы исключительно добродушно и благожелательно, потому что никто из нас, за исключением, пожалуй, Олега Малеваного, не придавал качеству большого значения, стремясь держаться в разумных рамках его необходимой достаточности.

Я помню, как Боб, так мы все называли Бориса Михайлова, рассказывал, как он выполняет задания райкома партии, повадившегося в их организации, а он работал тогда в каком-то проектном институте, имеющим отношение к его профессии коммунальщика. После окончания института он начинал работать в этом институте инженером, а потом, когда иметь своего собственного фотографа стало престижным и потому обязательным для практически всех подобных заведений города, а то и страны, перешел на первый этаж здания института, где ему выделили комнату, в которой он и оборудовал фотолабораторию.

Очевидно парторг их института, дабы выслужиться перед вышестоящей организацией, то есть райкомом партии, предложил им воспользоваться услугами "их" фотографа, что те и не преминули сделать, так как, не имея своего фотографа, постоянно нуждались в подобных услугах.

Боб сфотографировал то, что было нужно, кажется, какое-то партийное мероприятие и потом, когда проявленные, но еще мокрые пленки были развешены для сушки, забрызгал их раствором красной кровяной соли, которая применялась в фотографии в качестве отбеливателя. На высохших пленках, предъявленных заказчику, естественно, появилось множество точек и пятен, в которых изображение было "выедено" отбеливателем, что напрочь исключали их последующее использование. Другими словами, вся съемка была испорчена и сделать из этих пленок фотографии не представлялось возможным. В райкоме, конечно, огорчились, но приняли объяснение в плохом качестве отечественной пленки, что в общем-то соответствовало действительности. Когда я спроси его, зачем он это сделал, Боб сказал:
- Не будут больше просить.

И действительно, после этого случая ни о каких просьбах о помощи со стороны райкома в этот институт никогда больше не поступало и его оставили в покое.

Это тем более удивительно, что, зная Боба, в это трудно было поверить. Он никогда не отличался особой смелостью и каждая его фотография валяющегося на улице пьяного человека была сопряжена с неизменным страхом быть замеченным милицией и пойманным на месте преступления, что и происходило время от времени, не оказывая, впрочем, никакого влияния на его пристрастие подобным сюжетам. Мне сейчас кажется, что он, делая такие фотографии, всякий раз испытывал при съемке стресс, вызывавший у него приток адреналина, и поэтому он, как наркоман, не мог не поддаваться искушению снова испытать это, очевидно, восхитительное для него ощущение, которым сопровождалась каждая подобная съемка. Я думаю, что знаменитая серия "Бомжи", которую он создал гораздо позже, когда ни о какой милиции и преследовании за изготовление фотографий, компрометирующих советскую власть, не было и речи, была сделана именно из тех чисто физиологических побуждений, которые заставляли его принимать охотничью стойку всякий раз, когда он видел лежащего на улице человека, чья специфическая внешность не оставляла сомнений в его пагубном пристрастии к спиртному.

Собственно говоря, все известные фотографические серии Бориса Михайлова были созданы, исходя из ощущения запрета и запрета не только официального, но и здравого смысла, заставляющего человека неиспорченного невольно отворачиваться от тех картинок, которые выпадают из рамок нормального человеческого общежития. Я хорошо помню, какое чувство неловкости и неудобства вызывали у меня самого его фотографии танцев в парке культуры и отдыха. Эти танцы от обычных и потому вполне привычных отличались тем, что на них присутствовали исключительно люди старшего поколения. Это выглядело настолько непривычно, что каждая фотография воспринималась, как юмористическая, и мне лично было как-то даже неловко разглядывать их.

Нужно заметить, что сам Боб никогда не воспринимал эти фотографии и изображенных них людей, во всяком случае он никогда не говорил об этом, как объект для смеха. По его словам, эти люди вызывали в нем умиление и видел он в них исключительно проявление одного из обычных человеческих чувств, в данном случае этими чувствами были любовь и секс.

Вполне возможно, что так оно и есть, но даже сегодня я не могу отделаться от ощущения какой-то нечистоты, которую, я уверен, не следует афишировать, какими бы аргументами, преследующими "новое" понимание жизни это не объяснялось. Жизнь человеческая так коротка, а в ней так много пакости и грязи, что выискивать еще и новую грязь совсем ни к чему.

Что же касается пресловутого "познания", то вряд ли последующее поколение, а речь может идти только о нем, потому что существующее уже сформировалось и не нуждается, да и не воспримет никакой коррекции, станет лучше оттого, что узнает какую-нибудь новую мерзость. Подобные сюжеты, пьяные на улицах, инвалиды в колясках, проститутки и бомжи, характерны ведь для всех стан и, если хорошо поискать, то можно найти их представителей даже в таких богатых, развитых и культурных странах, какими являются, например, США и Франция. Но никому из там живущих фотографов и в голову не придет искать и фотографировать этих людей. А если посмотреть на страны менее цивилизованные или совсем не цивилизованные, то такие сюжеты составляют в них не экзотику, а самую обычную и привычную жизнь и потому подобные сюжеты в этих странах не интересны ни художникам ни фотографам.

И что же в результате получается? Сам сюжет не нов и не уникален. Он чрезвычайно распространен и в тех странах, где подобные явления являются нормой жизни, они никогда не служит объектом внимания для художников этих стран, "исследующих жизнь во всех ее проявлениях". В других же странах, где чаще, а где реже, такие сюжеты тоже есть, но к ним нет интереса у общества, во всяком случае у его художественной составляющей. Почему же тогда интерес к таким сюжетам высок, если речь идет о фотографиях Боба? Мне кажется, что дело в уникальном совпадении времени, страны и несомненного таланта. Только этой уникальностью можно объяснить тот неподдельный интерес, который вызвали в мире его фотографии. Для справедливости скажу, что среди нас не было сомневающихся в таланте Бориса Михайлова. Сам же я, некоторое время даже друживший с ним, могу подтвердить наличие у него такого парадоксального ума, который и сам, даже если бы и не было создано ни одной из тех фотографий, которые сделали его известным, достоин внимания и изучения.

Часто я даже не понимал, о чем Боб говорит, так как речь его была сумбурной и требовала большого внимания для того, чтобы ее можно было понять. Но когда я осознавал, о чем именно он говорит, у меня каждый раз по спине пробегали мурашки, такая в его в словах была глубина и значительность. Мне кажется, что он никогда и не говорил на какие-нибудь обычные житейские темы. Все его темы и помыслы были - искусство и его философия.

От него я услышал о "закате Европы", а потом и прочел Шпенглера. Он открыл для всех нас Кабакова и Янкилевского, с которыми он сам познакомился в Москве и к которым мы с ним впоследствии вместе ездили в гости. Он же познакомил меня и с Витасом Луцкусом, ставшим моим хорошим приятелем, с которым мы общались чуть ли не каждый день, вплоть до его нелепой смерти. Он всегда был, что называется, на "гребне" и интересовался всеми современными тенденциями в искусстве.

Написал имя Витаса Луцкуса и целая цепь воспоминаний нахлынула вдруг на меня.

Впервые мы все столкнулись с этим именем, когда собирались в фото клубе. В то время слова "литовская фотография" имела для всех нас магическое значение и мы, открывая очередной номер какого-нибудь фотографического журнала, сразу же искали в нем знакомые имена литовских фотографов. Одним самых интересных среди них был и Витас Луцкус.

Я уже не помню, как попали в фото клуб фотографии Витаса Луцкуса, а была у нас его знаменитая в то время серия "Мимы". Мне кажется, что эти фотографии путешествовали по стране, по таким же, как и наш, фото клубам, так как другого способа познакомить с ними зрителей не было. Никому бы и в голову не пришло заговорить на тему такой выставки с теми, от кого зависела ее реализация, настолько нереальным было исполнение этого предложения. Все присланные фотографии были напечатаны в формате 50х60 и имели те отличительные признаки художественной фотографии, которые признавались нами единственно истинными.

Эти фотографии были выполнены на таком техническом и художественном уровне, что мои работы выглядели рядом с ними, как "детский лепет" несмышленыша, но молодость и присущая ей самоуверенность быстро избавили меня от этого угнетающего чувства и только подстегнули желание достичь, пусть и не сразу, таких же, если и не лучших результатов.

С Витасом Луцкусом я впервые встретился в Крыму, где он отдыхал "дикарем" вместе со своей женой Татьяной. Мы с Борисом Михайловым в те годы часто проводили свой отпуск вместе, "дикарями" посетив многие курорты Крыма и Кавказа. В тот год мы с ним тоже отдыхали в Крыму, а именно в Судаке или Планерском, что, пожалуй, одно и то же, так как находятся эти населенные пункты практически рядом.

Однажды, возвращаясь с пляжа, Боб обратил мое внимание на идущую впереди нас пару молодых людей в шортах и сказал, что это тот самый Витас Луцкус, о котором мы уже много слышали и работы которого когда-то присылались в наш фото клуб. Оказалось, что Боб где-то успел познакомиться с ним, правда, что называется, шапочно и не был уверен, что тот его хотя бы узнает. Мы все же набрались нахальства и подошли к нему.

Мне кажется, что Витас не узнал Боба, но не подал вида и отнесся к нам очень доброжелательно, что, как я узнал впоследствии, когда познакомился с ним ближе, было его характерной чертой. Витас был очень открытым человеком и готов был разговаривать на любые темы с кем угодно, от последнего нищего до президента. Чувствовал и вел он себя при этом в высшей степени достойно, выказывая неподдельный интерес при всяком разговоре, что весьма импонировало собеседнику.

Все время, пока мы были в Крыму, мы ежедневно общались с Витасом и его женой Таней, оказавшейся чрезвычайно милой и общительной женщиной, прерывая это общение только для сна. Витас непрестанно пытался шутить, вернее, тот стиль общения, который он выбрал, предполагал шутливые интонации в разговоре, но чувство юмора не было его отличительной чертой и это, пожалуй, единственный его недостаток, во всяком случае из тех, которые были мне известны.

Мы так сблизились в эту первую встречу, что уже осенью поехали вместе с Борей к нему в гости в Вильнюс, где провели несколько незабываемых дней. Там он познакомил нас с некоторыми литовским фотографами, имена которых были нам известны, и мы даже были в гостях у одного из них, а именно, у Римантаса Дихавичюса. Был там, как мне помниться и Виталий Бутырин, слава которого в то время просто расцвела. Дихавичюс жил тогда, да и поныне живет в большом собственном доме в очень престижном районе Вильнюса на улице Шило. Не знаю, как Боба, мы с ним не говорили на эту тему, а меня и этот дом и вообще все, что я увидел во время этой поездки, поразило и понравилось настолько, что впоследствии явилось причиной моего переезда в этот прекрасный город на постоянное место жительства. Как оказалось впоследствии, я, что называется, "вскочил в последний вагон", так как вскоре Литва стала независимой и для поездок туда нужно было получать визу.

Прочитал написанное и увидел, что, конечно же, ошибся. Тот первый наш с Борисом Михайловым приезд в Литву был связан с тем обстоятельством, что у него в Клайпеде вдруг обнаружился дядя, который к тому же еще был каким-то большим начальником в Клайпедском порту.

В те времена небольшой городок Нида, расположенный на Куршской косе Литвы, славился тем, что там уже начинали проводить свои ежегодные встречи литовские фотографы и каждому, кто имел хотя какое-то отношение к художественной фотографии, это место казалось своеобразной фотографической Меккой, настолько большим был в то время авторитет литовской фотографии.

Так как Нида входила в приграничную зону, то попасть в нее не жителям Литвы было крайне сложно, требовалось специальное разрешение милиции и пограничников. Для простого человека это было и вовсе невозможно, но тут нарисовался дядя Боба, которому ничего не стоило выхлопотать нам эти самые пропуска и мы, конечно же, не могли не воспользоваться такой возможностью и поехали в Клайпеду, а из нее и в Ниду.

От этой поездки у меня сохранилась только фотография литовской девушки, стоящей на берегу моря, и воспоминание о наших с Бобом поисках копченого угря, деликатеса, которым славилась Нида и который ни за какие деньги нельзя было купить на материке в обычном магазине. Во всяком случае с нашими ограниченными возможностями. Но угря мы так и не купили, потому что оказалось, что это нужно делать по утрам, когда угорь, прокоптившийся за ночь в дыму местной и очень персональной коптильни, сооруженой предприимчивыми жителями чуть ли не в каждом доме, по крайней мере в тех из них, в которых жили рыбаки.

Позже, после обеда, когда мы и приступили к поиску этого экзотического продукта, угрей найти было невозможно, так как все они уже были раскуплены более предприимчивыми, и просыпающимися раньше нас покупателями. Я думаю, что бизнес с этой рыбой был поставлен там на широкую ногу, но мы так и не проникли в его скрытые от постороннего глаза механизмы и не смогли в тот раз полакомиться балтийским деликатесом.

Впервые мне удалось полакомиться угрем уже в Эстонии, куда я приезжал к своему другу и сокурснику по Академии Художеств Анатолию Мазюку. В один из приездов он познакомил меня со своим приятелем эстонцем по имени Игорь Курве. При знакомстве Игорь всякий раз акцентировал внимание на своей, действительно необычной для русского уха, фамилии, с эстонской серьезностью убеждая своего нового знакомого, даже если это была просто дежурная в белорусской гостинице, в том, что ему не послышалось и такая странная фамилия действительно существует. Игорь пригласил нас Толей к себе в гости, где я впервые ел луковый суп и собственноручно пойманных и приготовленных Игорем угрей. У него в южной Эстонии на берегу живописного, как и все в маленькой Эстонии, озера был свой хутор, откуда он каждое лето привозил огромное количество этой экзотической даже для тех мест рыбы, собственноручно изготовляя из нее консервы, которые сам же потом закатывал в металлические банки.

Мне кажется, что мы пробыли в Ниде всего один день, так как ночевать нам было негде, да и делать в этом крошечном городке человеку, не имеющему какого-либо конкретного задания было совершенно нечего.

Сейчас Нида - известный и посещаемый иностранцами, в основном, немцами, курорт и поехать туда, несмотря на не изменившийся статус приграничной зоны, совсем просто, а пропуском в это, действительно уникальное по своей природе место, может служить обычный паспорт.

Возвращались мы из Клайпеды через Вильнюс и тогда же впервые были у Луцкуса в гостях. Жил они в то время в центре города на улице Комсомольской в угловом доме и на самом верхнем, кажется, пятом этаже. Квартира находилась как раз на углу этого дома и окно было врезано прямо в угол, что тогда казалось нам верхом оригинальности. Квартира состояла, как мне сейчас помниться, но я могу и ошибаться, всего из одной большой комнаты, в которой мне запомнились только нарисованные какой-то краской следы босых ног, начинающиеся от пола возле входной двери и заканчивающиеся на противоположной стене. Причем шли они через потолок, что действительно было смешно.

Но в этот первый приезд мы только увидели еще раз Витаса и Таню и не были нигде, если не считать небольшой прогулки по городу, во время которой мы встретили на одной из улиц старого города настоящую драку, которую и сфотографировали. Не знаю, что получилось у Боба, он мне никогда об этом не говорил, а я сделал небольшую серию фотографий этой драки и теперь, спустя уже много лет после этого события, они мне кажутся даже любопытными. Возможно, на них уже упала тень времени, высветив то, что не было заметно в момент их создания.

А в гостях у Дихавичюса мы были в свой следующий приезд, когда Луцкусы уже жили в другом доме, располагавшемся на противоположной стороне улицы. Квартира была уже двух комнатной и находилась на первом этаже. Она так же, как и прежняя, была совершенно непохожа на те квартиры в Харькове, в которых мне пришлось бывать и удивляла нас своей оригинальностью, начиная от цвета стен и заканчивая наполнявшими ее предметами.

Во дворе дома, в котором теперь жил Витас, находилась и его мастерская, оборудованная так, что мы с Бобом не могли не завидовать "красивой" жизни литовских фотографов. Мастерская располагалась в подвале соседнего дома и состояла из двух прямо-таки огромных комнат, в которых разместилась фотолаборатория, все оборудование которой было собственноручно изготовлено Витасом, и его огромный архив, поразивший меня своей аккуратностью. В комнатах стояли диваны и другая удобная и непривычная для нас, выросших в стандартных, а то и коммунальных квартирах, мебель, отличающаяся оригинальностью.

Должен признаться, что человека с таким характером, какой был у Витаса, мне больше не приходилось встречать в своей жизни. Это был, что называется, большой человек. Я не буду рассказывать о тех технических новшествах, которые он применял в своей работе фотографа, потому что это интересно исключительно небольшому и очень ограниченному кругу фотографов, но методы его работы будут интересны всем.

Работал он ударно или спонтанно, можно придумать и другие слова, характеризующие его работу, но суть такого метода была в том, что он, если работал, то действительно работал и работал, что называется, и в буквальном смысле, сутками, с краткими перерывами на сон. Если же отдыхал, что всегда было связано с какими-нибудь невероятными масштабными загулами с друзьями, то действительно "отдыхал", закупая вино ящиками, а сыр кругами.

Вот одна из историй, характеризующих его с той самой стороны, которая непременно бросалась в глаза всякому, с кем его сводила судьба.

Однажды он с приятелем попал в аварию на яхте, на которой они плавали или, как предпочитают выражаться моряки, "ходили" где-то в Балтийском море. Дело было летом, но вода в Балтийском море, как известно, редко поднимается выше отметки в шестнадцать градусов, поэтому оказаться в такой воде даже летом, не очень приятное приключение. Яхта перевернулась и они с приятелем приняли решение плыть к берегу, так как никакой надежды на то, что их аварию кто-либо заметит и поможет им, не было. С самого начала они решили плыть отдельно друг от друга и вскоре потеряли друг друга из виду.

Сколько может продержаться на воде человек при столь низкой ее температуре? Мне трудно сказать. Я не специалист, а сам, слава богу, никогда не попадал в подобные ситуации. Витас же пробыл в море ТРОЕ! суток. Когда же я стал восхищаться его, что называется подвигом, он спокойно и без тени бравады сообщил мне, что его товарищ выплыл на берег даже несколькими часами позднее его. Рассказывая эту историю, он даже не думал о том, что она может свидетельствовать о каких-то уникальных способностях, достойных восхищения. Для него это был один из самых обычных и заурядных поступков, которые ежедневно совершаются всеми мужчинами на земле и поэтому нет никакого основания обращать на них особое внимание.

Я не буду рассказывать обо всех его подобных приключениях, которые известны мне, но не могу не рассказать о его собственной смерти, многое объясняющей в нем самом.

Нужно заметить, что Витас, очевидно, был все же болен психически, о чем говорят некоторые обстоятельства его жизни. У него, например, было стойкое убеждение в постоянной слежке за ним КГБ и он много раз приводил нам убедительные, как ему самому казалось, доказательства ее существования.

И Таня и его близкие друзья знали за ним эту слабость, но не пытались разубедить его в необоснованности подобных предположений. Тем более, что многое из того, чего боялся Витас, действительно существовало, что подтверждало и объясняло его подозрения.

Когда мы с Бобом вернулись домой после поездки в Вильнюс, во время которой мы побывали в гостях у Дихавичюса, буквально на следующий день мы оба были вызваны в управление КГБ, где уже было известно не только о самом факте этой поездки, но даже и о том, о чем говорилось на встречах с нашими новыми знакомыми. Так что, подозревать соответствующие органы у Витаса основания были, но эти подозрения иногда принимали настолько параноидальный характер, что они, даже при их весьма возможной вероятности, все же выходили за рамки здравого смысла и потому вызывали обоснованное беспокойство его жены Тани.

Таня в то время училась в университете на факультете журналистики и к ней в гости часто приходили ее сокурсники, которые, естественно, были знакомы и с Витасом. Собственно, в Вильнюсе не было человека, во всяком случае в той его части, которая имела отношение к культуре, который бы или не знал лично или хотя бы не слышал о Витасе Луцкусе. Объяснялось это двумя причинами. Размерами города, в котором, как утверждали местные жители "все спят под одним одеялом" и известностью Витаса Луцкуса.

В тот роковой день один из сокурсников Тани, рассматривая фотографии Витаса, начал ерничать, высмеивая их за несуществующие недостатки. Скорее всего, было это вызвано присутствием девушек и его желанием не потеряться на фоне известности хозяина, для чего он и выбрал такой, прямо скажем, и неудачный и некрасивый способ поднять собственную значимость. Витас некоторое время пытался спорить, что было для него совсем не характерно, потом замолчал, а потом, выйдя в кухню и взяв там нож, которым Таня в это время как раз нарезала сыр, вошел в комнату к гостям и ударил этим ножом своего обидчика.

Оказалось, что попал он ему прямо в сердце и приезд, буквально в течение нескольких минут, скорой помощи оказалась бесполезным. Гости тут же разошлись, а Витас и Таня с лежащим на диване трупом убитого стали ждать вызванной ими милиции. Через некоторое время Витас вышел на балкон, а жили они в то время уже на пятом этаже того же дома, в котором у них была квартира на первом этаже, после чего Таня услышала из кухни ужасающий удар о землю тела Витаса.

На этом месте, спустя несколько дней, издохла и любимая собака Витаса, по кличке Симба. Она не вынесла смерти хозяина и лежала на месте его гибели до тех пор, пока не отправилась за ним в лучший мир.

У меня нет ни права, ни желания оправдывать поступок Витаса, но я, как мне кажется, могу понять его мотивы и, учитывая его не совсем нормальное психическое состояние, оправдать его хотя бы этим пониманием.

Может, и не совсем к месту, но вспомнил вдруг историю о том, как однажды у Витаса раздался звонок. Звонили из Москвы и спрашивали, может ли он изготовить фотографию политбюро размером, если я правильно помню, двадцать пять на десять метров. Поскольку звонок прозвучал поздним вечером, а Витас отвечал на него спросонья и под хмельком, он, чтобы отвязаться и не совсем даже веря в реальность существования говорившего, дал утвердительный ответ и снова уснул. Каково же было его удивление, когда на следующее утро к нему пришел человек и сообщил о своем специальном приезде из Москвы для выполнения этого заказа, так как заказ этот не допускал никаких отлагательств и фотография должно была быть изготовлена буквально в течение несколько дней.

Витас не стал терять времени на убеждение представителя высокого заказчика в технической невозможности его выполнения, а сразу же приступил к поиску тех, кто помог бы ему в этой работе. Он связался с самым известным фотографом в Вильнюсе, который был силен в цветной фотографии, а именно с Леонидом Стрелецким и предложил ему сделать этот заказ вместе.

Не буду перечислять технические подробности, хотя они и необычайно интересны для профессионалов, скажу только, что через три дня Витас и Леонид собственноручно повезли фотографию в Москву, где впервые и увидели ее в полном размере, чего они при всем своем желании не могли сделать в Вильнюсе по причине ее огромных размеров. Фотография оказалась удачной и они тут же получили в кассе неслыханную по тем временам сумму в двенадцать тысяч рублей.

Это был человек, что называется, грандиозных масштабов и общение с ним всегда было интересным, как своей непредсказуемостью, так и широтой его взглядов. Нередко у него в доме можно было встретить каких-нибудь людей, необязательно фотографов, но чаще всего, именно их, приехавших из самых разных, иногда очень дальних уголков нашей тогда еще необъятной родины. Для всех них у него находилось и время и слова, которых они от него ждали.

- Предложили "халтуру". Снимать детей для последующего изготовления портретов. Где-то в России, кажется, в Ярославле. Предложил Бобу. Едем вместе.

Как-то особенно ярко помню и эту поездку и то, что случилось после. Это небольшая история со своим началом и концом.

Халтуры были для всех нас обычным и необходимым для нормальной жизни явлением. Все фотографы, кто больше, кто меньше времени уделяли занятию, именуемому в нашей среде "халтурами", так называлась работа, за которую платили деньги не там, где мы официально работали. Она могла быть и официальной, такой для меня, например, стала работа в издательстве, где я проработал внештатным фотокорреспондентом много лет, или неофициальной, когда к тебе в фотолабораторию приходил заказчик и просил выполнить для него какую-нибудь работу, связанную с фотографией. Платил он, естественно, наличными и для этого не нужно было стоять в очереди в кассу.

Все фотографы имели халтуру и разговоры о ней были одной из постоянных тем наших разговоров. Без халтуры не было бы не только нормальной жизни наших семей, но и, что самое главное, любимой всеми нами художественной фотографии, ради которой мы, имея все, как один, высшее образование тем не менее работали фотографами. За ту фотографию, которую мы любили, денег никто и никогда не платил и она, что называется, не окупалась. Деньги же для нее были нужны совсем не маленькие, потому что фотография, в отличие, например, от живописи, занятие весьма недешевое, так как ее компоненты стоили денег и денег немалых, так что занятие художественной фотографией просто вынуждало искать приработок, чтобы быть свободным в своем творчестве.

Впервые я столкнулся с халтурой, а именно так и можно назвать небольшие заказы, за которые мне платили деньги, в армии. Это были снимки солдат, желавших прислать близким свою армейскую фотографию, на которой они были бы изображены во всей красе военного обмундирования.

Потом, уже в институте, я начал работать в газете и это тоже моно было бы назвать халтурой, хотя денег мне за нее не платили и я довольствовался исключительно моральным удовлетворением, видя свою фамилию под снимками в газете.

Познакомившись с Женей, он в то время заканчивал университет и категорически не хотел работать бухгалтером, к чему его пять лет готовили на экономическом факультете, я искал для него работу фотографом и однажды, услышав о том, что институту ортопедии и травматологии требуется фотограф, сказал ему об этом. Там для него открылись огромные возможности, разумеется по нашим тогдашним аппетитам. Чуть ли не каждый день к нему обращались те из врачей, кто готовил к публикации статью или писал диссертацию. Всем нужны были фотографии пациентов или каких-либо приспособлений для проведения уникальных операций и всем им приходилось обращаться в фотолабораторию в официальные обязанности которой не входила подобная работа, что позволяло фотографу просить за свою работу, пусть и выполненную в рабочее время, уже оплаченное государством, какие-то деньги. Подобная ситуация была настолько естественной, что ни у кого даже мысли не возникало, что можно на нее посмотреть как-либо иначе.

Потом Женю призвали в армию и я занял его место, продолжая выполнять небольшие заказы, за которые часто платили тем самым коньяком, который врачи в свою очередь получали о своих пациентов. Как говорится, круговорот коньяка в природе.

В то время мы с женой отправили нашу маленькую дочку к моим родителям и жили на окраине города в маленьком домике, на другой половине которого регулярно собирались баптисты, дом принадлежал чуть ли не старосте их сообщества, и из-за стены часто доносились их тягучие церковные песнопения.

Когда я вспоминаю этот домик и две его совсем небольшие комнатки, в одной из которых кроме нашей кровати стоял и первый советский стерео магнитофон "Юпитер 001", купленный как раз на те халтурные деньги, которые я в то время зарабатывал в институте ортопедии, то физически ощущаю запах свежего, только что смолотого кофе, органично сливающийся с запахом коньяка. Плата за выполненную работу бутылкой коньяка была настолько распространена, в то время, что у меня в доме постоянно находилось не меньше трех-пяти бутылок этого восхитительного напитка. Бутылки всегда стояли возле магнитофона и одну из них я как-то нечаянно разбил, собственноручно сотворив тот самый, вспоминающийся мне и сегодня, запах.

Кофе в то время мы все, кто был неравнодушен к этому напитку, покупали в каком-нибудь гастрономе, чаше в кондитерской "Ведмедик", где он продавался в зернах, преимущественно двух сортов "арабика" и "сантос". Там же стояла мельница, на которой по твоей просьбе его перемалывали и потому у нас дома всегда стоял запах свежемолотого кофе. Почему-то считалось, что в магазине "Ведмедик" его как-то особенно мелко перемалывали, и поэтому этот магазин был более популярен и предпочтителен среди знатоков кофе. Больше двухсот граммов сразу никто кофе не покупал так как, при перманентном существовании дефицита чуть ли не на все виды продуктов, кофе к ним не относился и его всегда можно было без труда купить во многих магазинах города.

Потом, гораздо позже, когда я с минуты на минуту ожидал из родильного дома известий о рождении моего первого сына, мы с двумя приятелями по политехническому институту сидели на кухне в моей квартире на Основе, в то время мы снимали однокомнатную квартирку, запомнившуюся мне огромным количеством живших в ней клопов, вывести которых моей жене стоило немалых усилий, и экспериментировали с различными способами заварки чая. Среди ингредиентов, входящих в состав экзотического чайного коктейля, рецепт которого я вычитал в одной из многочисленных книг, посвященных чаю, которым в то время я как раз начал увлекаться и который впоследствии вытеснил из моего рациона кофе, входил кроме чая еще и коньяк, что необыкновенно способствовало моему хорошему настроению в ожидании приятных известий из родильного дома.

Приятелями этими были Юрий Гуляев и Александр Волошин, с которыми я дружил на основе нашего совместного участия в ставших необыкновенно популярными в то время клубах веселых и находчивых, сокращенно именуемых КВН и благополучно доживших до сегодняшнего дня.

Но самой выгодной среди всех халтур была, конечно же, халтура, связанная с "бытовым обслуживанием населения". Как правило, такой работы было много и, несмотря на ее явную неинтересность, она часто бывала предпочтительнее любой другой, так как за нее можно было получить совсем неплохие деньги.

Однажды мне предложили участвовать в одной из таких халтур в качестве съемщика, а потом и лаборанта. Нужно было ехать куда-то в Россию, потом оказалось, что это Ярославль, и там фотографировать детей в школах. К тому времени мы с Бобом Михайловым стали довольно близкими приятелями и я предложил и ему участвовать в этой проездке, на что он с радостью согласился.

Жили мы в гостинице и на работу, в разные школы города, где наши работодатели к тому времени успевали договориться о съемке, нас возили на автомобиле.

Неприятности начались уже там. Выяснилось, что Боб просто органически не способен качественно делать халтурные работы. Насколько был ярок его талант в том, что касалось искусства, настолько же он был неспособен сделать снимок заказанного ему пейзажа с ровной линией горизонта.

Как-то однажды, я в то время активно сотрудничал с издательством "Прапор", мне пришлось куда-то уехать, но в то же время требовалось сделать снимок железнодорожного вокзала в режимное время. Режимное - это такое время, когда фонари и свет в окнах уже зажгли, а небо еще остается светлым. Это очень короткий промежуток, к которому нужно заранее подготовиться, чтобы в короткое время, отведенное природой для съемки, успеть сфотографировать то, что тебе нужно. Я предварительно выбрал время и точку съемки и попросил помочь мне сделать этот снимок Бориса Михайлова. Нужно было просто в нужное время приехать на указанную точку съемки и сделать несколько дублей, чтобы быть уверенным в правильности экспозиции.

Каково же было мое изумление, когда вернувшись из поездки и проявив снятую Бобом пленку я не обнаружил среди трех снятых им кадров НИ ОДНОГО, в котором бы линии вокзала были параллельны горизонту. Конечно, потом этот снимок все же был использован, так как всегда можно изменить неточности фотографии, отрезав ее часть, но сам факт такого отношения к работе, которая не соприкасается с творчеством, меня поразил.

Так вот, впервые с такой особенностью Боба я столкнулся именно на съемке школьников в Ярославле. Наблюдая за его работой, я видел, что его совершенно не волнуют такие понятия, как параллельность в кадре и нужное (конечно же для заказчика) выражение лица. Боб снимал что-то свое, то, что видел только он один и что никак не было приемлемо для клиентов, потому что, то, что он видел и, естественно, фиксировал на пленку, в лицах этих школьников, возможно, и имело смысл в фотографии художественной, но к фотографии рекламной, каковой, несомненно, является всякая съемка людей по их заказу, не имело никакого отношения.

Но и это еще не все. Приехав домой, я взял на себя обязанность проявить отснятые пленки, так как я уже не доверял техническим способностям Боба и решил сам сделать всю техническую работу, требующую определенной аккуратности. Но судьба уже повернулась к нам своим широким задом и высушенные пленки оказались сплошь усеяны микроскопическими точками грязи, которая оказалась в промывочной воде и после высыхания пленок не удалялась с них никаким способом. Я срочно связался с Бобом и он тут же приехал ко мне в лабораторию, где мы с ним и начали пытаться исправить положение. Для пробы напечатали несколько снимков, все они были усеяны белыми точками, заретушировать которые нам представлялось нам невозможным. В довершение всех неприятностей оказалось, что главным финансистом этого проекта был местный бандит Сеня Лиакумович, потом оказалось, что мы с ним родились и жили все детство в одном и том же городе, но знакомы не были. Сеня вел себя так, что мы с Бобом поняли, либо мы исправляем эти дефекты на фотографиях, либо нам придется распрощаться не только с деньгами, которых у нас, естественно, не было, но и, возможно, со здоровьем.

Как закончилось это дело уже не помню, кажется, мы даже получили какие-то деньги, хотя и не такие, на которые рассчитывали, но то, что мы с Бобом до сих пор живы и здоровы, говорит о счастливом для нас конце. Хотя, если быть честным, Боб пострадал, пусть и морально, исключительно по моей вине, так как никакого отношения к допущенному мною браку он не имел и страдал вместе со мной исключительно из дружеской солидарности.

Кстати, у Сени Лиакумовича было не столь приятное будущее, какое досталось нам с Бобом. Через несколько лет до меня дошли слухи, что его убили такие же бандиты в Москве, при этом отрезав ему зачем-то уши. Очевидно, это был какой-то особый знак, понятный только посвященным в таинства бандитской этики.

Поскольку я вспомнил об известных всем качествах Боба, проявляющихся в его работе с халтурами, не могу не сказать о нем, как о художнике.

Наверное, все мы, кто входил в группу "Время" были не без таланта, но Боб среди нас несомненно выделялся своим особым отношением ко всему, что имело отношение к фотографии художественной. Мы много говорили с ним об искусстве, о фотографии, о методах съемки и способах достижения максимального художественного эффекта и я с уверенностью могу сказать, что такого серьезного отношения и такого глубокого понимания искусства, какое было присуще Борису Михайлову, ни у кого из нас не было. Часто разговаривая с ним, а Боб, нужно заметить, слегка косноязычен, не так конечно, как Виктор Степанович Черномырдин, но все же бывает сразу трудно понять, о чем он говорит, я вдруг начинал его понимать и мне становилось не по себе, такая глубина мысли обнаруживалась в его словах. Он постоянно думал о таких вещах, о которых я, если и задумывался, то никогда не относился к ним серьезно, в отличие от Боба, всегда додумывавшего до конца любую мысль, которая казалась ему этого достойной.

Что касается методов фотографирования, то они были предметом наших постоянных споров. Мы делились собственным опытом и пытались выработать какую-то понятную и стабильную манеру, присущую только нам. Сейчас я понимаю, что манера содержится в самом художнике и никому не дано прыгнуть выше себя самого. Поэтому и не нужно ничего искать, а следует только внимательно прислушиваться к себе и делать то, что ты умеешь, стараясь при этом делать это как можно лучше.

Как-то мы с Бобом заговорили на все ту же тему выбора сюжета, и я спросил, что для него является побудительным мотивом для съемки, если, разумеется, не иметь в виду какое-либо событие, значимость и интересность которого очевидны и мотив для их съемки понятен. К моему удивлению, он мне признался, что обращает внимание и снимает исключительно красное. То есть побудительным мотивом для съемки он выбрал для себя наличие в кадре любого предмета, имеющего хотя бы в какой-нибудь своей части красный цвет. Эта причина, поначалу показавшаяся мне абсурдной, на самом деле имела под собой надежное и вполне понятное основание. Поскольку у Боба гениальное чувство ситуации и кадра, то, несмотря на столь прозаическую причину, заставляющую его поднимать фотоаппарат, снимки у него получаются, как правило, интересные.

И вот в чем секрет, как я понимаю его сейчас. Ценность фотографии, как, впрочем, и живописи состоит не только в том, ЧТО изображено, хотя именно в фотографии этот фактор играет более существенную роль, нежели в живописи, но и в очень большой степени, КАК. Если фотограф станет ориентироваться исключительно на съемку событий, то он рискует вообще никогда не заглядывать в видоискатель, потому что события редки, случайны и непредсказуемы. И тогда Боб придумал для себя условный только для него рефлекс, который вынуждал его, пусть даже и искусственно, проявлять интерес к тому, что при обычном на него взгляде, никакого интереса не представляет и не может стать побудительным мотивом для съемки.

Поскольку Борис Михайлов обладает гениальной способностью видеть и чувствовать ситуацию, он очень часто находит вокруг этого, теперь уже совершенно неважного "красного" то, что может стать интересным и для других, если на него правильно обратить их внимание, другими словами, создать снимок, который будет интересен не только тем, что на нем изображено.

Разумеется, высшие достижения фотографии, находятся среди сюжетов различных событий и потому практически все фотографы стремятся сделать снимки, в которых событие было бы главным побудительным мотивом для съемки.

Поскольку окружающая нас действительность бедна интересными событиями, способными вызывать всеобщий к ним интерес, мы все искали суть фотографии в различных, хотя и, несомненно, вытекающих из нее и характерных, но все же не содержащих в себе основных достоинств, способах и формах, от графики до искусственной постановки кадра. Борис Михайлов же, в силу особенностей своего характера и таланта, не позволявших ему делать "качественные" фотографии, появляющиеся, как правило, в результате тех самых около фотографических способов, инстинктивно почувствовал истинную суть фотографии и неизменно пытался следовать ей, что и принесло ему прогнозируемые уже тогда результаты.

Поскольку событий, достойных быть запечатленными на фотографической пленке, в окружающей нас жизни совсем немного, ему нужно было придумать для себя тему, которая могла бы заменить, если и не сами эти события, то хотя бы имитировала их адекватными ощущениями во время съемки. И такой темой стала для него съемка советских и, даже больше, человеческих, уродств, приближаться к которым с фотоаппаратом, уже было подвигом, так как, кроме ожидаемой негативной реакции окружающих, как правило, филистерски закрывающих глаза не те явления в жизни, которые не укладывались в стандартные рамки их представлений о ней, его предсказуемо ожидало еще и внимание к нему властей, встреча с представителями которой в лице милиции заведомо не содержала в себе позитивных моментов.

Я говорил с ним тогда в семидесятые на эту тему, пытаясь выяснить, почему его так привлекают лежащие на улицах пьяные. Должен признаться, что меня самого не привлекали подобные сюжеты, и я никогда даже не пытался их запечатлеть. Я относился к той группе фотографов, которые искали свою собственную фотографию в ее технических возможностях и в присущих ей новых формах, что впоследствии в конце концов и привело меня к отказу от занятий фотографией, как искусством, и я лет пятнадцать занимался ею исключительно, как ремеслом.

Свое желание снимать безобразно пьяных Боб объяснял своей, необъяснимой для него самого, неудержимой тягой запечатлевать подобные сюжеты. Присутствие же в этой акции реальной опасности быть задержанным милицией, что точно не предвещало ему никаких приятных неожиданностей, только подстегивало его желание, превращая любую подобную съемку в своеобразную игру, результатом которой был самодостаточный и, очевидно, желанный для него прилив адреналина.

Насколько я помню, я ни разу не видел сфотографированных им пьяных на фотографиях. Мне кажется, что он их никогда и не печатал, так как фотографии эти оказывались совсем неинтересными и для него было достаточно самого акта съемки, что и помогло ему впоследствии выработать в себе определенную и только ему одному присущую манеру и взгляд, выделяющие его из огромной массы фотографов, пытающихся сказать свое слово в фотографическом искусстве.

Человек с фотоаппаратом всегда привлекал к себе пристальное внимание окружающих его советских людей и поэтому он должен был быть постоянно готов к самой неожиданной их реакции на его действия.

Проблема намеренного или ненамеренного привлечения к себе внимания существует у представителей многих профессий, которым никогда не удается избавиться от волнения, вызванного таким вниманием. Достаточно вспомнить хотя бы актеров, которые, даже будучи маститыми и известными, уже сыгравшие свою роль в спектакле не одну сотню раз, каждый раз, выходя на глаза сотен людей, пришедших на спектакль, все-таки каждый раз волнуются от обращенного ни них внимания.

Что же тогда говорить о фотографе, задачей которого никак не может быть привлечение к себе внимания зрителей. Если же при этом еще и вспомнить, что снимает он не всегда то, что вызывает их понимание его интереса и, следовательно, одобрение, а чаще связано с негативной оценкой объекта съемки, то становится вполне понятной проблема, решением которой были всегда озабочены фотографы.

Мне вспоминается один забавный эпизод, который вполне достоверно иллюстрирует эту тему. Произошло это с одним из моих знакомых, несколько странным в своих привычках, но очень милым и благожелательным человеком. Я совершенно не помню его имени, кажется, его звал Вадим, но это и не имеет большого значения для моего рассказа.

От других фотографов он отличался своим пристрастием к широкоформатным камерам и ездой в любое время года и чуть ли не зимой, на спортивном велосипеде, к багажнику которого была прикреплена все та же пресловутая деревянная фотографическая камера. Такая техника требовала длительной подготовки к съемке, что и послужило, правда, косвенно причиной описываемых событий.

Как-то он получил задание сделать фотографию железнодорожного вокзала. Дело происходило летом и он, обнаружив самую выгодную точку для такого снимка на автомобильном мосту, проходящему в непосредственной близости от вокзала, принялся готовиться к съемке. Для этого нужно было разобрать весьма громоздкий и тяжелый деревянный штатив, прикрепить к нему не менее громоздкую камеру и затем, накрыв голову и фотокамеру черным покрывалом, наводить резкость на снимаемый объект.

В самый разгар приготовлений к нему подошел какой-то бдительный старичок и с нескрываемым подозрением в голосе спросил у Вадима, что тот собирается делать. Вадим, ничуть не скрываясь, ответил, что собирается фотографировать вокзал и просит не мешать ему не относящимися к делу разговорами. Старичок, услышав ответ Вадима, необыкновенно разволновался и, обращаясь к многочисленным прохожим, принялся выкрикивать: "Товарищи! Смотрите! Он вокзал снимает!"

Никакие объяснения Вадима о полученном им официальном задании, результата не возымели и старичок выкрикивал все те же слова, пока к ним не подошел проходящий мимо милиционер, который и отвел Вадима в ближайшее отделение милиции.

По этому эпизоду можно себе представить, что могло ожидать фотографа, осмелившегося снимать компрометирующие советскую власть факты. Как-то я затеял спор о приоритетах в контроле с пришедшим вербовать меня сотрудником КГБ, как выяснилось, официально приставленным ко мне для контроля. Я был просто поражен его спокойным объяснением лояльного отношения власти к видимым и заведомым ворам, яркими представителями которых можно было бы считать мясников, представителей весьма доходной, а потому и желанной в то время для многих профессии.

- Пусть воруют, - спокойно реагировал он на мои доводы о пагубном и заразительном примере, способном разрушить нормальные представления о честности и порядочности и тем самым наносящим непоправимый ущерб моральному состоянию общества.

- Лишь бы не болтали, - добавил он, окончательно сбив меня с толку подобной официальной установкой власти, коей, несомненно, были его слова.

Сегодня для меня суть фотографии содержится исключительно в ней самой. Я уверен, что никакие эксперименты с формой не способны ни изменить этой сути, ни прибавить к ней какие-то новые и действительно необходимые ей черты.

После того, как мы с Борисом Михайловым начали чаще ездить вместе не только к Луцкусу, но и к некоторым художникам в Москве, среди которых был и Илья Кабаков, с которыми Боб удивительно быстро и близко сошелся, найдя среди них так необходимых для него единомышленников, я почувствовал, что та фотография, которую я считал для себя главной и в которой видел ее будущее, все яснее представляется мне тупиком, из которого не существует выхода. А та фотография, грубо ее можно назвать "репортажной", которой занимались и Борис Михайлов и Витас Луцкус и, строго говоря, даже Александр Слюсарев, для меня была недоступна, потому что в ней я не находил удовлетворения своих творческих амбиций. Я был уверен, что такую фотографию очень просто делать, для этого нужно всего лишь находить интересные сюжеты, в неинтересных для большинства людей областях жизни. И именно поэтому такая фотография не может представлять интереса и не может увлечь настоящего художника.

Как выяснилось гораздо позже я, к своему счастью, ошибался. Через много лет я вернулся к своему архиву и обнаружил в нем большое количество тех самых "репортажных" фотографий, которые теперь могут служить достаточным отчетом о проделанной работе и представляются мне главным итогом моей фотографической жизни, в отличие от тех технических экспериментов, которыми я был увлечен во времена существования группы "Время". Оказалось, что тогда я так же, как и те, чье творчество стало для меня причиной моего ухода из фотографии, и умел и делал фотографии, вполне достойные называться таковыми и не выпадающие из классического круга представлений о ней. Только ничего из сделанного тогда я не печатал на бумаге, так как считал эти фотографии достойными быть показанными зрителю.

Сейчас я точно знаю, что совершенно неважно, что именно заставило тебя посмотреть в глазок видоискателя, но уж если ты посмотрел в него, и при этом ты настоящий художник, то нажмешь на затвор только тогда, когда увидишь нечто достойное остаться запечатленным на фотографической пленке. И только твой талант и опыт способны привлечь внимание зрителя к тому, что заставило тебя остановить это мгновение.

- Получил письмо из Чирчика и очень удивился, так как никогда раньше такого названия не слышал. Оказалось, мне написал Женя Павлов, который сейчас служит в армии.

В институте ортопедии Женя прослужил недолго. Может быть, всего год, но этот год был весьма плодотворным и для нашей дружбы и для того дела, которым мы с ним были увлечены. Я хорошо помню тот день, точнее, вечер, когда он позвонил мне домой, я тогда жил у родителей своей жены, и сообщил о получении повестки, которую мы с ним уже ждали и которая не стала ни для него, ни для меня неожиданностью. Ему предстояло служить всего один год, в отличие от меня, "отдавшего Родине" целых три года своей жизни, и этот срок ни ему, ни мне не казался слишком большим.

Я к тому времени активно занялся фотографией репортажной или, скорее, постановочной, что казалось мне тогда более перспективным для творчества, так как позволяло самому формировать ту действительность, которая была тебе нужна и которая, в результате твоего вмешательства могла стать, как нам с Женей тогда казалось, интереснее и значительнее. В то время я уже сотрудничал с институтской "многотиражкой", странное, кстати, название для газеты, отличающейся от обычных именно своим небольшим тиражом, скорее, ее следовало бы назвать "малотиражкой", и совершенствовался в фотографической технике. Так что, к моменту уходя Жени в армию, я вполне морально созрел для того, чтобы занять его место.

Переписываться мы с ним начали с первых же дней службы, и у меня накопилось довольно много писем, на конверте которых значился все тот же Чирчик, немного легкомысленное название для русского уха. И он, и я с нетерпением ждали окончания срока службы, и мы с ним горячо обсуждали в письмах наше будущее. Я думаю, именно в армии у него созрело желание учиться дальше, теперь уже профессии каким-то образом связанной с фотографией, что он и сделал, вскоре после возвращения из армии поступив в Киевский институт кинематографии на операторский факультет.

Я к тому времени увлекся фотографической графикой, увидев в ней ту самую свободу от действительности, которая, как мне казалось, не давала мне быть свободным в творчестве. Я был уверен, что чем больше фотограф вмешивается в полученное им обычным путем изображение, тем больше у него шансов создать настоящее произведение искусства.

Большое влияние в этом смысле на меня оказал Олег Малеваный, к тому времени уже достаточно известный фотограф, который, пожалуй, был единственным, кто смог освоить чрезвычайно сложный процесс цветной фотографии. Он особенно увлекался всякими техническими "штучками", как он сам их называл, которые своей необычностью и непривычной яркостью цвета производили на всех нас неизгладимое впечатление. Каждая его новая работа, которая приносилась в фото клуб, вызывала неизменное восхищение всех присутствовавших.

Человеку трудно самому себе дать оценку и правильно определить черты своего характера, но мне все же кажется, что назвав настырность одной из своих черт, я не ошибусь, потому что имею для этого множество оснований. Вот и тогда, когда я познакомился с Малеваным и увидел его цветные эксперименты, я твердо решил освоить цветную фотографию, что в результате со временем и сделал.

Пожалуй, среди тех, кто приходил в фото клуб, и кто видел в фотографии не только техническое средство фиксации действительности, только мы с Олегом могли самостоятельно изготавливать цветную фотографию. До появления цветной обратимой пленки, так называемых "слайдов", для которых требовалась только специальная проявка, освоенная вскоре чуть ли не всеми фотографами, никто кроме нас с Олегом не рисковал сунуться в эту действительно технически трудную область. Для печати цветных фотографий требовалось и много знаний, я до сих пор без труда выговариваю название химиката, использовавшегося в качестве цветного проявляющего вещества - этилоксиэтилпарафенилендиаминсульфат, и чрезвычайна аккуратность, и адское терпение. Немногие решались броситься в этот поток технических или, скорее, химических знаний, но ради справедливости следует сказать, что со временем довольно большое число фотографов стало самостоятельно делать цветные фотографии и стимулом к такому активному освоению этого трудно постигаемого процесса послужил все тот же экономический интерес. Владевшие секретами цветной фотографии имели несравнимо больше возможностей получить "халтуру" и заработать неплохие дополнительные деньги благодаря своему умению.

Сейчас цветные фотографии делают машины и эти фотографии никому не кажутся чем-то необычным, а я хорошо помню реакцию жителей небольшого белорусского городка, в который я привез цветные фотографии их детей. Дети были сфотографированы мною в школе и в детском саду месяц назад, столько требовалось времени, чтобы вернуться домой, обработать отснятые там пленки и напечатать цветные фотографии.

- Как в журнале, - наивно и по-детски восхищались они, узнавая и не узнавая на цветных, глянцевых, непривычных и необычайно красивых кусочках картона своих собственных детей и без сожаления открывая кошельки для того, чтобы рассчитаться с фотографом, устроившим для них такой великолепный праздник.

Время между возвращением Жени из армии и его поступлением в киевский институт было чрезвычайно плодотворным. Именно тогда мы с ним начали организацию группы "Время", тогда же им была сделана не потерявшая и до сегодняшнего дня своей прелести известная серия "Скрипка", тогда же были опубликованы в зарубежных фотографических журналах наши первые снимки.

Я продолжал работать в институте ортопедии и травматологии и понемногу приближался к окончанию своего обучения в политехническом институте. Приближалась защита дипломного проекта, и времени для занятия художественной фотографией оставалось все меньше. Кроме того, работа в медицинском учреждении, требовавшая от фотографа исключительно технических знаний и не оставлявшая места для творчества, все меньше меня устраивала и я все чаще задумывался о смене места работы.

Влияние, оказанное на меня Володей Русиновским, боготворившем работу фотокорреспондента и сотрудничавшего с таким уважаемым среди фотографов учреждением, каким, несомненно, являлось Агентство печати "Новости", продолжалось. АПН, так сокращенно называлось Агентство печати "Новости", ориентировалось на печать своей продукции за границей и поэтому в нем не только допускались, но даже и поощрялись фотографические вольности, не мыслимые в обычной газете или журнале. Я, конечно же, даже не смел и мечтать о работе в АПН и мне стоило большого труда пересилить свою робость и пойти на собеседование в местное отделение ТАСС-РАТАУ, где к тому времени освободилась должность фотокорреспондента.

К моему удивлению, на работу меня приняли и уже через два дня, дело было осенью, и срочно требовались снимки уже вовсю разгоравшейся "битвы за урожай", я ехал в дальний район Харьковской области в один из передовых колхозов, о выдающихся успехах которого крайне необходимо было рассказать всем жителям огромной страны.

Отношение к корреспондентам, наверное, во все времена было и останется особенным.

В советское время их даже боялись, как бы не "пропечатали". Не все, разумеется, но большая часть населения, относившаяся к печатному слову с пиететом, видели в каждом, кто имел смелость или основания называть себя корреспондентом, сотрудника сатирического журнала "Фитиль".

С особенным вниманием пишущая снимающая братия относилась к удостоверениям. Каждый, кто имел право на удостоверение, старался сделать из этой, совсем обычной на вид книжечки, нечто такое, что при первом же взгляде должно было сообщать о необыкновенных полномочиях ее владельца, изображенного на наклеенной внутри фотографии. Книжечки обтягивали красной кожей, теснили названия золотом названия и, вообще, старались сделать этот документ похожим на лучшие образцы, которым обладали самые серьезные и солидные организации, такие, как партия, КГБ, самые важные министерства и тому подобные учреждения, одно упоминание которых иногда служило пропуском для допуска и пользования ограниченными благами страны.

Стоило показать свое удостоверение, как отношение ко мне тут же менялось. В глазах тех, кто по долгу службы был обязан общаться со мной появлялась заинтересованность и даже некоторое подобострастие. Я практически не пользовался теми преимуществами, которые можно было бы извлечь из одного факта наличия у меня удостоверения столь известной и уважаемой организацией, коей являлась ТАСС-РАТАУ. И потом, когда я выполнял задания издательства "Прапор" или когда работал фотокорреспондентом в одной из областных газет, я не использовал свое положение для приобретения каких-то особенных преимуществ, которые само собой разумелись на этих должностях. Но наличие удостоверения независимо от твоих желаний, все равно делало свое дело и мне неоднократно приходилось обедать в отдельных кабинетах столовых, куда приносили специально к этому событию - приезду корреспондента, поджаренных на огромной сковороде голубиные филе. Водка, лившаяся на этих застольях рекой и стоявшая, как правило, тут же рядом в ящиках, не подлежала учету и я чувствовал себя жутко неловко, когда пару раз пытался заплатить за себя после сытного и обильного обеда. Такой жест искренне воспринимался, как оскорбление и мне ничего не оставалось, как превратить его в шутку.

Я уже не помню имени заведующего харьковским отделением ТАСС-РАТАУ, но запомнился он мне на всю жизнь своими правками моих подписей под снимками, которые были обязательными для фотокорреспондента и, как правило, именно они публиковались затем в тех изданиях, которые и выбирали понравившиеся им снимки из присланных к ним подборок. Система ТАСС была организована таким образом, что все материалы поступали в центральные отделения, расположенные, как правило, в столицах союзных республик, и затем обработанные тексты и напечатанные фотографии раскладывались по соответствующим темам и рассылались подписчиками, коими были практически все газеты страны. Такая подписка, как и все в СССР была обязательной и стоила какие-то деньги. Ее наличие позволяло ТАСС не быть зависимым от того факта, что материалы будут не востребованы, поэтому идеологию и тематику материалов определяли руководители отделений, которые, насколько я понимаю, были тщательно подбираемы партией.

Я не думаю, что заведующий харьковским отделением ТАСС был каким-то особенным руководителем. Наверное, такими были все те, кого партия поставила на столь важный идеологический пост. В меру своего образования и интеллекта они пытаясь следовать не подлежащим обсуждению установкам и представлениям, формирующимся в недрах идеологических отделов, и иногда их чрезмерная ретивость не могла не вызвать улыбки у мало-мальски мыслящего и имеющего чувство юмора человека.

Заведующий, просматривая принесенные мною материалы, контрольные отпечатки и тексты к ним, неизменно исправлял написанное мною слово "комбайнеры" на "капитаны степных кораблей". Когда же я однажды, скорее из озорства, таким образом сам назвал тех, кто был изображен на снимках возле комбайнов или за их штурвалами, он одобрительно посмотрел на меня и удовлетворенно поставил свою подпись а бланке, сопровождавшим эти материалы в их долгом путешествии по стране.

И к этой же теме. Вспомнилось, как однажды, когда я принес в издательство "Прапор" заказанные мне снимки для какой-то книги, в которой фигурировали фотографии памятника погибшим в Великой Отечественной войне воинам, редактор, готовившая эту книгу к печати, и потому критически оценивавшая принесенные мною снимки, посоветовала мне сфотографировать этот памятник "как-нибудь пооригинальнее, например, с красными гвоздиками, лежащими на мраморной плите".

Выполняя задания издательства, мне часто приходилось бывать в различных городах Украины, но ни разу я не сделал там снимка, который бы выпадал из того списка, который был выдан мне в издательстве. Казалась бы, что, имея такие, по сути, неограниченные возможности доступа к съемке, которого были лишены другие фотографы, вынужденные каждый раз, поднимая фотоаппарат, ждать всяческих неприятностей, начиная от бдительных граждан и заканчивая милицией, я мог бы сделать хорошие фотографии тех объектов, на которых мне приходилось бывать. Но, увы, внутри меня была заложена определенная программа, изменить которую я был не в силах и поэтому в таких командировках совершенно не видел того, что я отчетливо видел, когда надо мной не висела обязанность выполнить конкретное задание с ожидаемым результатом.

В отличие от меня, у Боба, например, впереди всегда стояли задачи творчества и именно поэтому он был неспособен делать халтуры, требующие красивости и обязательного потакания вкусам заказчика. Я думаю, что если бы его пригласили снимать партийный форум, он сделал бы там такие снимки, за которые его смело можно было бы сажать в тюрьму.

Партийные идеологи очень хорошо понимали возможности фотографии и потому неудивительно, что все мы жили под неусыпным надзором тех, кому была поручена почетная задача соблюдения идеологических канонов. И, конечно же, мы представляли для государства гораздо большую опасность, нежели те самые пресловутые мясники, которые самостоятельно устанавливал приоритеты в доступе населения к свежему мясу.

- Вчера закончил свое существование харьковский фото клуб. Нас всех, то есть членов группы "Время", вызвали к директору Дома самодеятельности и там мы, после неприятного разговора с ним, демонстративно положили на стол свои удостоверения членов фото клуба.

Все давно уже шло к этому предсказуемому финалу. Мы все активнее начинали действовать, как творческая группа. Чаще собирались, споря о перспективах художественной фотографии и определяя для себя наиболее эффективные способы влияния своими фотографиями на зрителя, вместе отбирали фотографии для участия в выставках, горячо обсуждали новые работы своих товарищей.

Особенно запомнилось мне одно собрание, на котором нами отбирались работы для участия в выставке, проходившей в ФРГ. Собрались мы у Геннадия Тубалева и были там все, кроме Жени Павлова, к тому времени поступившего в киевский институт.

Тема выставки не была определена, так как это была именно выставка творческих групп и самим ее участникам предлагалось определить тему и содержание своего стенда. Приглашение на эту выставку пришло ко мне, так как я в то время вел очень активную работу по переписке с различными международными выставками и сам часто посылал на них свои работы. Для участия в этой выставке требовалось не только отобрать работы на избранную тему, но и разместить их на двух определенного размера выставочных стендах, разумеется, схематично и на бумаге.

Мы долго отбирали свои работы, число которых было неизмеримо больше, чем требовалось по условиям этой выставки, и никак не могли прийти к общему мнению. Мы были настолько разными, что вначале долго не могли определить тему своего стенда, а потом, когда такая тема была все же определена, предлагаемые работы не совмещались друг с другом и тогда стенды не производили того впечатления целостности, которого мы добивались.

Первым ушел, кажется, Супрун. Не успел он выйти на лестничную площадку, как его работы были удалены из коллекции, в результате чего впечатление от экспозиции стало более цельным. Работы Александра Супруна этого периода были весьма привлекательны и принимались на все выставки, куда посылал их Александр, но, в выбранной нами теме и рядом с работами других членов группы, они смотрелись чужеродно и поэтому общее решение оставшихся было единодушным - убрать.

Следующим был Александр Ситниченко. Присутствуя при уходе Супруна и предвидя аналогичный результат после своего ухода, он долго крепился, но так как ему действительно нужно было куда-то уходить, все-таки собрался и ушел. В результате на стенде не осталось и работ Александра Ситниченко, а экспозиция приобрела еще более выпуклые черты единого взгляда на фотографию.

Не буду рассказывать всей истории, но в результате на выставку были посланы работы только тех членов группы, кто мог позволить себе в этот вечер не торопиться домой. Стойко оставаясь до того момента, пока мама Геннадия Тубалева не намекнула нам, что уже поздно и не мешало бы подумать о завтрашнем дне и о работе, которую никто не отменял, мы таким образом гарантировали себе участие в выставке, которая оказалась роковой для харьковского фото клуба.

Дело в том, что в этой выставке участвовала моя последняя работа "Ночь" и именно она явилась последней каплей, переполнившей чашу терпения руководства Дома самодеятельности, уже давно страдавшего от нашего присутствия и мечтавшего найти удобный повод, чтобы от нас избавиться.

В то время мы как раз пришли к пониманию "удара", так кто-то из нас, скорее всего, судя по весьма специфической этимологии этого понятия, применительно к нашим собственным нуждам, был Борис Михайлов, мы назвали принцип, который должен был лежать в основе оценки фотографий, претендующих на художественность.

Кругом нас торжествовала посредственность, поощряемая не только большинством зрителей тех немногочисленных выставок, на которых демонстрировались ее фотографические образцы, но и фотографическим журналом под названием "Советское фото. В этом журнале публиковались в то время работы, единственным достоинством которых было их техническое качество. Своими работами мы активно протестовали против такого положения и, пытаясь достичь в этом протесте максимального эффекта, выдумали эту теорию, названную нами "теорией удара" по тому эффекту, который фотографическое произведение должно было, по нашему замыслу, производить на зрителей.

Не все из нас старались следовать этой теории и сейчас мне кажется, что только я, Евгений Павлов и Борис Михайлов вполне и понимали ее значение и пытались следовать этой теории в своих работах.

Одним из результатов, наиболее полно иллюстрирующих эту теорию, стала моя работа "Ночь", на которой была изображена обнаженная девушка, лежащая на грубой булыжной мостовой, освещенной светом ночных фонарей. Работа получила достаточно высокую оценку моих товарищей и была включена в ту экспозицию, которая и была послана на выставку в ФРГ. Показанная же на одном из собраний в фото клубе она вызвала резко негативную реакцию большинства фотографов, что было для меня хорошим показателем ее действительной действенности и значимости.

Наша посылка, вернувшись после выставки из Германии, попала, естественно, к тем, в чьи обязанности входило следить за нравственностью граждан. Произведя там нужное впечатление, она была затем передана дирекции Дома самодеятельности со строгим указанием "прекратить, наконец, это безобразие, потому что в противном случае придется прекратить саму дирекцию".

Я положил немало сил на борьбу с ведомством, чье имя всегда было тщательно скрываемо, но действия которого неизменно ощущались во всех случаях, касавшихся неудач при пересылке фотографий на зарубежные выставки. У меня даже сохранилась переписка с почтовым ведомством, неуклюжие оправдания которого содержат попытки объяснить мне причины возврата посылок с фотографиями, либо их порчи после возврата с выставки. Чего только не придумывали чиновники почтового ведомства, чтобы оправдать действия, совершенно незаконные с точки зрения советского законодательства, которое, нужно отдать ему должное, было действительно прогрессивным. Я прекрасно понимал, что не почта была причиной возврата и порчи фотографий, а другое, более мощное и авторитетное ведомство, имя которого, как и имя бога, не рекомендовалось упоминать всуе, но никаких законных оснований бороться с ним у меня не было и поэтому почте приходилось выдерживать мои нападки и защищаться по мере своих ограниченных возможностей. Должен сказать честно, мне все же удалось добиться особого к себе отношения и к моим посылкам стали относиться более осторожно, скорее всего, не желая участвовать в затеваемом мною скандале при малейшем несоответствии существующему закону совершаемых на почте действий.

Мы все были вызваны к директору, который и продемонстрировал нам нашу посылку и ее содержимое. Особенное негодование у него вызывала работа "Ночь", которая, как я понял из его слов, и была той последней каплей, после которой ни о каком сотрудничестве с нами не может быть и речи.

К моменту этого инцидента руководство фото клуба было представлено исключительно членами группы "Время", занявшими к тому времени чуть ли не все должности в его структуре. Именно поэтому с наши уходом не стало и самого фото клуба, который, насколько мне известно, так и не смог восстановиться не только в прежнем объеме, но и стать тем местом, где могли бы собираться неравнодушные к фотографии люди. Эта история стала известна, как тогда говорили "широкой фотографической общественности" и мы, продолжая участвовать в выставках и приезжая на их открытия, часто слышали от фотографов из самых разных регионов СССР слова утешения и сочувствия по поводу отсутствия теперь у нас своего фото клуба. Это лишало нас различных, пусть и небольших, но все же привилегий, предоставляемых подобным общественным образованием, из-за чего мы иногда не могли принимать участие в некоторых выставках. Благодаря факту разформирования фото клуба, творческая группа "Время" приобрела популярность и только теперь, когда предвыборные технологии стали достоянием обычных граждан, я понимаю, что наша беда была для нас, в сущности, очень полезна, заставив обратить на себя внимание и сделав нас известными среди тех, для кого фотография стала одним из способов реализации своего художественного потенциала.

Несколько лет спустя, когда мы с Женей Павловым специально приехали в Москву на выставку современных неформальных художников, я был поражен тем обстоятельством, что практически все работы на этой выставке вполне укладывались в придуманную нами когда-то "теорию удара". Но если в наших работах все же доминировало фотографическое начало, то в работах, развешенных в довольно просторных выставочных залах Эрмитажа, практически не было живописи и суть каждой работы лежала на поверхности, не требуя наличия большого ума, чтобы до нее добраться.

Среди прочих работ там впервые выставлялась работа Гриши Брускина "Социалистический хххххх", ставшая впоследствии известной тем, что она участвовала и была продана за немыслимые для нас по тем временам деньги, кажется, чуть ли не за двести тысяч долларов, на одном из первых аукционов советского современного авангарда, проводившегося аукционным домом Сотбис.

Тогда же я придумал для подобного вида изобразительного искусства термин "патентное", ни разу с тех пор не усомнившись в правильности моего тогдашнего первого впечатления. В отличие от искусства предыдущих эпох, "патентное" искусство даже и не пытается содержать в себе какую-либо глубину. Все образцы такого искусства построены исключительно на игре ума, и заключают в себе только какую-нибудь одну, чаще всего, совсем не трудную загадку, разгадать которую не представляет труда. Повторять подобную тему никому уже не придет в голову, так как загадка эта, после демонстрации произведения на выставке, как бы "запатентована" ее воплощением в материале, чаще совсем не живописном, и честь ее придумывания принадлежит определенному художнику и не может быть никем оспорена.

Мне запомнилась одна из работ на этой выставке, называвшаяся "Железный занавес" и представлявшая собой обыкновенный и даже местами ржавый лист металла. Она могла бы служить прекрасной иллюстрацией того искусства, которое я и называю "патентным".

- Вчера у Боба смотрел его новые работы, которые он называет "наложения". Это действительно наложения нескольких, чаще двух, слайдов друг на друга. В результате получается новое изображение, непредсказуемость которого и есть самое увлекательное занятие для автора. Невозможность управлять конечным результатом меня смущает, но результаты впечатляют.

После того, как Женя Павлов, с которым мы были очень дружны, поступил в киевский институт и уехал из Харькова, мы постепенно сдружились с Борисом Михайловым.

Теперь разговоры о фотографии у меня происходили, в основном, с ним. Не могу сказать, что взгляды на искусство и фотографию Боба отличались от взглядов Жени и, следовательно, моих собственных. Я думаю, что в живописи у нас были примерно одинаковые вкусы и нравились нам одни и те же художники, репродукциями картин которых, попадавших к нам разными путями, мы делились друг с другом, так как купить их в магазине было невозможно. Я без колебаний могу сказать, что такие имена, как Дали, Босх, Брейгель, Гросс значили для нас примерно одно и тоже и у нас никогда не возникало разногласий по этому поводу. Не могу с такой же определенностью, как о живописи, сказать о литературе, но хорошо помню, что имена Кафки, Кортасара и Камю были нам небезызвестны и даже обсуждаемы.

Я и раньше относился с уважением к Борису Михайлову, которого все мы называли, Бобом, и кандидатура которого в члены группы "Время" у нас с Женей стояла первой. Я всегда видел в его работах присутствие несомненного таланта, но теперь, после того, как мы с ним несколько раз разговорились о фотографических проблемах, я стал внимательнее присматриваться к этому человеку. Со временем наши разговоры стали регулярными, и я был просто поражен той глубиной размышлений об искусстве, которая была ему присуща, и которая скрывалась за неумением быстро и доходчиво для всех объяснить свою мысль.

Работы Бориса Михайлова отличало не только хорошее фотографическое видение, которое, строго говоря, пусть и в разной степени, было присуще всем нам, но и его умение подмечать такие черты общества или отдельного индивидуума, которые очень часто вызывали улыбку у зрителя. Потом, когда мы с ним сблизились настолько, что даже несколько лет подряд ездили вместе отдыхать, я обнаружил в нем тонкий юмор и знание огромного количества анекдотов, которые также говорили о нем, как о человеке, не только понимающем толк в юморе, но и умеющем применить его к месту.

Его открытие способа "наложений", впоследствии взятого на вооружение чуть ли не всеми фотографами Харькова, произошло случайно. В то время он много снимал на цветную обратимую пленку, наслаждаясь еще непривычным для нас цветом и производя с этим цветом эксперименты. Однажды, рассматривая проявленные и еще не разрезанные на кадры пленки, именуемые слайдами, он заметил два кадра, случайно попавших друг на друга, и создавших при этом новое изображение, которое и привлекло его внимание. Он стал экспериментировать, уже специально совместив две пленки и двигая одну из них относительно другой, пока снова не получил изображение, показавшееся ему интересным. Увлекшись созданием новой реальности, он в тот день до тех пор лежал на диване, лежа было удобнее рассматривать слайды на фоне светлого окна, пока руки перестали слушаться, и он не мог их больше поднять до уровня глаз.

Открытие Бобом нового способа создания фотографических произведений всколыхнуло мои мысли о сути фотографии. Подозреваемая мною случайность фотографического результата, в "наложениях" нашла свое новое подтверждение. Я и раньше много думал на эту, чрезвычайно важную для меня тему, а теперь и вовсе усомнился, уже в который раз, в принадлежности фотографии к искусству. Ведь, если результат случаен и непредсказуем, то какова роль фотографа, считающего себя художником, в получении этого результата? Только наличие вкуса? Но это ведь не есть творчество. Фотограф не участвует в создании художественного произведения, а лишь отбирает подходящие результаты, которые в данный момент адекватны его ощущениям. Следовательно, он не творит, а потому и не имеет права называться художником.

Я хорошо помню, как в одном из споров на эту тему на одном из собраний группы "Время" я привел следующий пример. Автомобиль, к крыше которого каким-нибудь способом прикреплена фотографическая камера, способная вращаться во всех направлениях и автоматически, через определенные промежутки времени, снимающая все, что попадает в поле ее видоискателя, просто едет по городу, а в это время фотокамера бездумно и механически фиксирует все, что попадается в поле ее видоискателя. Я утверждал, что в этом случае есть большая вероятность после обработки пленки обнаружить на ней несколько, если и не несомненных шедевров, то вполне приличных кадров, достойных считаться "произведениями искусства". Разумеется, исходя из наших сегодняшних о нем представлений. Но ведь в создании этого "произведения искусства" совершенно не участвовал человек и художник, оно получилось механически и случайно, где же в таком случае автор и его воля, всегда отличающая произведение искусства от природного явления, например, красивого ствола дерева или необыкновенного заката. Ведь, если живописец изобразит красивый закат, он внесет в картину свое собственное ощущение, которое и превратит, или не превратит, изображение этого заката в произведение искусства. В случае же с фотографией мы не в силах изменить действительность и способны только увидеть и запечатлеть то, что уже и так существует и совершенно не зависит от нашей воли. Может быть, именно поэтому в оценке фотографий и сегодня еще так существенен такой критерий оценки, как техническое качество, подменяющий собой критерии художественности, применяемые к произведениям, выполненным в традиционной технике живописи.

Подобные мысли и склонили меня к занятию фотографической графикой, которая, в отличие от "чистой" фотографии все-таки имела хотя бы видимость влияния художника на конечный результат. В скором времени я достиг в графике определенных результатов, казавшихся мне более значительными, нежели результаты моих товарищей по группе, по-прежнему занимавшихся традиционной фотографией. Только, пожалуй, Олег Малеваный работал в той же сфере, что и я, но его работы были все же больше ориентированы на качество цветовых эффектов, нежели на содержание фотографий.

Результаты, получаемые Малеваным, давали мне определенные ориентиры в выборе собственного направления, которое можно было бы выразить желанием "сделать соляризацию партийного собрания" как очень точно однажды определил эти искания Женя Павлов.

Собственно, все мы, в то время пытающиеся делать свою собственную фотографию и упорно вырывающиеся из тех узких рамок, которые очертили для нас идеологи, были в какой-то мере бунтарями, интенсивность действий которых определялась исключительно особенностями характера. Поэтому и наше объединение в творческую группу происходило исключительно на основе общего для всех нас неприятия официального искусства, а не присущих нам одинаковых на него взглядов. Мы были разными и совершенно не похожими друг на друга, как своим внутренним миром, так и результатами творчества. А если среди нас и существовали какие-либо личные предпочтения, то они, мне кажется, были только между мной, Женей и Борисом Михайловым.

В разное время я ненадолго сближался практически со всеми членами нашей группы, но с Женей и Бобом у меня в разное время и довольно надолго складывались дружеские и даже довольно близкие взаимоотношения. Сейчас мне кажется, что мой и их выбор объяснялись, с одной стороны, моей высокой оценкой их таланта, я никогда не скрывал своего восторженного отношения к их творчеству, а с другой, какими-то специфическими качествами, присущими нам, а потому и находящими взаимный отклик и поддерживающими обоюдную симпатию.

В разное время я ненадолго, но довольно близко, сближался и с Геной Тубалевым, и с Сашей Ситниченко, и с Олегом Малеваным, и с Сашей Супруном и с Толей Макиенко. Все они были для меня интересны, у всех них был несомненный талант, который проявлялся не только в их занятиях фотографией.

Гена Тубалев, например, не имея никакого образования, кроме, разумеется, среднего, с успехом делал курсовые работы для студентов техникума, зарабатывая, таким образом, деньги для себя и своей матери. Его мать вряд ли имела возможность самостоятельно содержать и себя и сына в таких роскошных, апартаментах, каковыми представлялась нам всем его совсем небольшая трехкомнатная или даже двухкомнатная квартира в самом центре города и поэтому те деньги, которые приходили в дом от Гены, были совсем не лишними. Его талант проявлялся во всем, за что бы он ни брался, и сейчас мне кажется, что именно поэтому он не относился к своему занятию фотографией с той серьезностью, с которой относился к нему я. Он, как я уже говорил раньше, собирал записи песен Высоцкого, ремонтировал какие-то приемники и магнитофоны, усовершенствовал осветительное и съемочное оборудование и вообще, применял свой разносторонний талант во всех областях жизни, с которыми его сталкивали обстоятельства.

У Александра Ситниченко, общение с которым у меня одно время было весьма интенсивным, помимо таланта художника, был и особенный талант. Это был талант оратора. Стоило ему заговорить на заседании фото клуба, как тут же все замолкали, прислушиваясь к его словам и постепенно подпадая под их магическое действие. Я не помню случая, когда бы он закончил говорить не по своему желанию, так сильно было его воздействие на слушателей, забывавших обо всем, когда слово брал Ситниченко.

Говорить он мог на любые темы и при любой аудитории. И всегда интересно, со знанием дела, используя в своих выступлениях аргументы, подобранные таким образом, что его потенциальные оппоненты никогда даже и не пытались с ним дискутировать. Это его качество повлияло на наше с Женей Павловым решение рекомендовать Александра Ситниченко на должность председателя фото клуба, куда он и был избран на общем собрании, не выявив против своей кандидатуры ни одного голоса. В отличие, кстати, от меня, избиравшегося в то же время на должность секретаря и прошедшего на нее с большим трудом. Своим категорическим отношением к плохой фотографии и крайним нетерпением к "неправильному" мнению, присущим мне в то время, я многим членам клуба был несимпатичен, и потому понятным и даже ожидаемым было на этом голосовании большое количество голосов "против" моей кандидатуры. К сожалению, Александр пробыл в этой должности совсем недолго. Вскоре подоспела пресловутая коллекция наших фотографий из Германии, и фото клуб прекратил свое существование, а Ситниченко перестал быть его председателем.

Все мы каким-либо образом, так или иначе, были связаны с производством так называемых "луриков" и Саша, как мне помнится, неоднократно ездил "в набор" за ними в разные части страны. Результатом одной из таких поездок стало его увлечение проблемами высыхающего Аральского моря, которой он посвятил немалую часть своей жизни, неоднократно посещая эти места и привозя оттуда фотографические материалы, используемые защитниками это уникального, но загубленного людьми моря, для иллюстрации доводов в пользу его защиты.

С Олегом Малеваным я был часто связан какой-нибудь совместной работой, так как владел цветной фотографией и мог заменить его в некоторых проектах, участие в которых его самого было по каким-либо причинам невозможным. Так я однажды в качестве фотографа поехал в командировку по Западной Украине, подменив на время этой командировки Олега, активно участвовавшего в издании атласа "Почвы Украины" и не имевшего возможности по каким-то причинам в тот раз поехать в командировку.

Если бы не эта возможность, предоставленная мне Олегом, я так никогда и не увидел бы тех потрясающих красот, которые открывались участникам нашей экспедиции в Карпатах и на "полонинах". Стояла прекраснейшая осень. Одна их тех, чью красоту невозможно забыть и которые не так часто случаются в жизни человека.

Высокая трава в предгорьях Карпат по утрам была покрыта инеем, огромные кристаллы которого переливались всеми цветами радуги в лучах утреннего солнца, создавая ощущение нереальности, и я страшно жалею, что у меня не хватило тогда ума запечатлеть эту красоту на пленку. Ничего подобного я никогда больше не видел не только в жизни, но и на фотографиях, в силу моей будущей профессии десятками тысяч прошедших через мои руки. К полудню, когда солнце поднималось достаточно высоко для того, чтобы можно было фотографировать очередной разрез почвы, иней исчезал, и перед глазами открывался бесконечный зеленый ковер, именуемый, очевидно по аналогии, "альпийским лугом".

Рыли яму, ориентируя ее торцевую сторону, иллюстрирующую слои различных почв, примерно на одиннадцать-двенадцать часов, время, когда солнце займет такое положение, которое позволит с наибольшим эффектом, заключающимся в отчетливой картинке различных по цвету и потому хорошо различаемых слоев земли, сфотографировать их.

В мои обязанности входила только фотосъемка разреза, который рабочий, в лице начальника экспедиции по фамилии Полупан, необыкновенно живого и работящего хохла, отличающегося крайней нетерпеливостью и, я подозреваю, неуемным стремлением разбогатеть, вырывал один раз в день. Он сам и рыл разрез и водил машину, институтский уазик, наше основное средство передвижения в этом путешествии, и вообще всячески старался сэкономить выданные ему на эту командировку деньги, вряд ли возвращавшиеся в кассу института после окончания экспедиции.

О его нетерпеливости ходили легенды в институте почвоведения, организовавшем эту экспедицию и бывшим, насколько я понимаю, коллективным автором этой монографии о почвах Украины, книги, ожидаемой всеми, кто имел к этой науке хоть какое-то отношение.

Полупан работал в институте почвоведения, имел ученую степень кандидата наук и занимал в этом институте довольно значительную должность, кажется, заведующего лабораторией. Однажды, увидев, как одна из лаборанток производит титрование, заключающееся в постепенном, капля за каплей, добавлении одного раствора в другой до достижения основным раствором определенного цвета, и, явно страдая от ее, естественной в этом случае медлительности, он не выдержал этой муки наблюдения за чужой нерасторопностью и в отчаянии воскликнул:
- Ну, що ты капаешь? Лый!

Эта история получила такое распространение, что буквально превратилась в анекдот и ее, кажется, знали все, кто, независимо от места проживания в этой стране, имел отношение к почвоведению.

Съемка занимала буквально две-три минуты, остальное же время я был свободен, и поэтому всю эту поездку можно было рассматривать не иначе, как санаторное лечение, за которое мне еще и платили деньги за снимки, предназначенные для иллюстрации монографии. Такие экспедиции совершались ежегодно, каждый раз в другую область Украины, и Олег Малеваный, работавший в этом институте фотографом, и поэтому активно участвовавший в издании книги, очевидно, объездил, таким образом, всю Украину, исключая, естественно, западную ее часть, посетить которую довелось мне.

С Олегом однажды произошла жуткая история, ставшая для меня хрестоматийной и неоднократно дававшая мне дополнительные силы. Ей я был обязан моим философским отношением к происходящему в разнообразных жизненных ситуациях. Однажды у него в фотолаборатории, находившейся в одной из небольших комнат института почвоведения, случился пожар, в результате которого сгорело буквально все, что он к тому времени накопил, как фотограф.

Нужно заметить, что фотограф, профессия, если можно так выразится, энергоемкая. Она предполагает наличие большого числа химикатов, пленки, фотографической бумаги и еще массы всяких других вещей и материалов, без которых невозможен качественный процесс изготовления фотографий.

По причине перманентного состояния дефицита, которое ощущалось во всех областях жизни, в том числе и в фотографии, эти материалы собирались годами, и поэтому их потеря не могла не восприниматься, как трагедия. Так вот у Олега все это в результате пожара пропало и, в дополнение к этому, действительно трагическому для любого фотографа событию, сгорели и все художественные работы, созданные им к тому времени. Я часто видел его в эти дни и должен сказать, что вел он себя чрезвычайно достойно, и я ни разу не замечал у него никаких признаков отчаяния, вполне естественных, а потому и оправданных в такой ситуации. Этот случай и его собственный пример достойного поведения в столь трагической ситуации неоднократно давали мне силы, когда у меня, как и у всякого нормального человека, случались какие-нибудь материальные потери. Всякий раз в этом случае я вспоминал пожар у Олега, по сравнению с которым, мои собственные потери меняли свои масштабы и уже не казались мне столь трагическими, какими они были для меня в первый момент их обнаружения.

Я хорошо помню, как на одно из заседаний фото клуба принес свои новые работы Александр Супрун. Фотографии произвели такое впечатление на зрителей, что ни у кого из присутствующих не хватило смелости искать в них недостатки. Это были коллажи, весьма популярный в то время метод создания фотографий, публиковавшиеся чуть ли не в каждом номере зарубежных фотографических журналов. Эти коллажи позволяли фотографу оторваться от скучной действительности и создать изображение несуществующего события, что невозможно было даже представить себе в фотографии традиционной. Я уже не помню последовательности событий, но мне кажется, что тематика тех коллажей Саши Супруна была следствием съемки литовского сельского рынка литовским же фотографом Мацияускасом. Его фотографии сельского рынка были сделаны с применением широкоугольного объектива, весьма популярного в то время среди прогрессивных фотографов и произвели на всех нас большое впечатление.

Но, несмотря на эту очевидную для всех аналогию, никому даже в голову не приходило сравнивать фотографии Мацияускаса и Супруна, настолько они были разными и Сашины даже сильнее. Александр довольно продолжительное время продолжал приносить в фото клуб все новые и новые работы, которые естественным образом выделили его из общей серой массы членов фото клуба. Поэтому вполне естественным было наше с Женей предложение включить его в состав группы "Время".

Александр Супрун был, пожалуй, единственным среди нас, кто своей профессиональной деятельностью выбрал не фотографию. Он работал в политехническом институте, на кафедре, кажется, деталей машин или что-то в этом роде, и, как мне помнится, даже защитил диссертацию по своей "металлической" теме. По меркам того времени он был типичным "фотолюбителем" и никогда даже не пытался поменять профессию. У него прекрасно получалось совмещать такие разные занятия, как техническая наука и фотография, чего прекраснее на мой теперешний взгляд и быть не может.

Анатолий Макиенко после окончания университета остался там работать на кафедре физики. Почему-то мне помнится, что в фото клуб его привел Женя Павлов, и Толя первыми же показанными работами привлек к себе внимание тех, кто понимал фотографию. Он долгое время оставался физиком и я хорошо помню, как уговаривал его сменить профессию и стать фотографом, что он сделал, спустя некоторое время. Я не думаю, что это решение было следствием моих разговоров, все-таки человек поступает так, как считает сам нужным, тем более, что мне трудно себе представить, чтобы кто-то вообще мог бы в чем-либо убедить в Толю, если он сам не находил для этого достаточных для себя аргументов.

Даже после того, как он сменил профессию ученого-физика на фотографа, он все равно остался ученым и его подход к любому мало-мальски важному делу, к которому можно было отнести и фотографию отличал вдумчивый подход и неизменный анализ. Я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы он показал нам какие-нибудь фотографии, требовавшие еще окончательной доделки. Напротив, всегда это был только конечный результат, в котором чуть ли не каждое световое пятно было выверено, тщательно продумано и поэтому находилось на своем месте. Его фотографии не могли не нравиться всем нам, настолько они были совершенны с точки зрения фотографии. Сейчас, когда я думаю о них, я не могу вспомнить какой-либо конкретный снимок, но у меня осталось стойкое ощущение чего прекрасного и необыкновенно фотографически фактурного.

Но, несмотря на бесспорную ценность фотографий Толи он как-то не сразу вошел в нашу группу и я смею предположить, что знаю сейчас эту причину. Мы все, каждый по своему и в разной степени, пытались создать нечто, что подсознательно соответствовало бы придуманной нами впоследствии "теории удара", к чему абсолютно не стремился Макиенко. Он гордо продолжал делать прекрасные фотографии, руководствуясь не завладевшими нами эфемерными идеями, а реальной фотографической природой того технического процесса, который всех нас сделал немного сумасшедшими. И сегодня я думаю, все понимают, насколько Толя был прав, потому что и сегодня его фотографии так же прекрасны, как и тридцать лет назад. Разумеется, его работы не могут охватить всего многообразия фотографических форм и приемов, да они к этому и не стремятся, но в какой-то одной, очень фотографической области, они, несомненно могут считаться образцом.

Совершенно не помню, как я познакомился с Виктором Кочетовым, который никогда не был членом нашей группы, но исключительно по той причине, что познакомились мы все с ним довольно поздно, к тому времени наша активность, как группы, заметно снизилась. Он жил где-то в районе нового цирка в ужасном, чуть ли не трущобном районе и в ужасной маленькой квартирке со своей женой и сыном. Я почему-то связываю знакомство с ним фактом своей работы над книгой "Харьковский цирк", издававшейся в издательстве "Прапор". Над этой книгой я работал довольно долго, в течение полугода посещая чуть ли не все представления в цирке и перезнакомившись там со всеми, кто имел к цирку хоть какое-то отношение. Я познакомился там с Юрием Никулиным, ненадолго приезжавшим в харьковский цирк и поразившим меня знанием огромного количества анекдотов, с Мариной Маяцкой, уже после ужасной катастрофы, случившейся с ней и ее матерью на одном из выступлений на мотоциклах под куполом цирка. Теперь она работала с дрессированными терьерами и ее номер можно было бы назвать в числе заметных в том цирковом сезоне. Зная историю этой трагедии и замечая на теле Марины Маяцкой ее последствия в виде огромного количества неправильно сросшихся костей, нельзя было не восхищаться ее мужеством.

Работа цирковых артистов проходит в таком закрытом режиме, что мало кому удается увидеть их настоящую жизнь, скрытую за фасадом из бисера и серпантина. Я был за этим фасадом и могу утверждать, что каждодневный адский труд, с которым они зарабатывают свой хлеб, смело можно ставить в один ряд с трудом сталевара. Благодаря своей предыдущей работе во время обучения в механическом техникуме города Славянска, я был хорошо знаком с трудом тех, кто связан с обработкой металла, и потому имею достаточно оснований сравнивать труд металлиста с трудом циркового артиста.

В цирке я впервые увидел и сфотографировал, одна из этих даже фотографий попала в книгу, Валентина Дикуля, чей пример излечения позвоночника при помощи гирь и штанги еще и сегодня поднимает на ноги тысячи людей, а феномен Дикуля продолжает интересовать журналистов, и поэтому его довольно часто можно видеть в передачах посвященных здоровью и мужеству.

Я провел так много времени в цирке, что мог бы написать отдельную книгу о нем, но сегодня я пытаясь вспомнить только то, что имеет отношение к фотографии и к тем людям, которые были с ней связаны.

Так вот Виктор Кочетов жил недалеко от цирка и я часто бывал у него в доме, где он показывал мне свои фотографии, неизменно отличавшиеся юмором и ироничным взглядом на жизнь. Эти качества, отличающие Виктора Кочетова от многих других фотографов, присутствуют на всех его фотографиях, некоторые из которых можно считать настоящими шедеврами. Позже он близко познакомился с Борисом Михайловым и мне кажется, между ними установились довольно близкие отношения на почве фотографии и присущего им обоим иронического взгляда на окружающую нас всех действительность. Под влиянием Михайлова он сделал несколько прекрасных фотографий, основой которых был лурик.

На лурик, как на художественное явление, впервые обратил внимание Борис Михайлов, раскрашивая свои фотографии анилиновым красителем и придавая им сходство с этим классическим образцом бытовой фотографии. С легкой руки Бориса Михайлова, находившегося в то время под влиянием творчества Ильи Кабакова, многие фотографы отдали дань лурику, раскрашивая свои фотографии в традиционные для него цвета.

Фотография, как никакое другое искусство, связана с бытом человека, и, что самое главное, с бытом той части населения, которая в своей повседневной жизни не имеет прямого отношения к искусству. Эта часть населения, как правило, потребляет искусство в виде его суррогата, создаваемого для конкретного зрителя и неизменно потакающего его вкусам. Но если мы констатируем влияние современного искусства на искусство бытовое, а мы должны признать, что именно к этой категории продуктов человеческого труда следует отнести и те образцы изобразительного творчества, которое потребляется большинством населения, то следует признать и обратное влияние. То есть, искусство бытовое, которое нельзя обнаружить в выставочных залах музеев, в свою очередь влияет на искусство элитарное, доступное исключительно утонченным эстетам. История искусства знает немало примеров обращения художников к искусству прошлого, которое в гораздо большей степени, чем нынешнее основывалось на вкусах большинства населения. Достаточно вспомнить хотя бы Гогена и его увлечение японской графикой или Пикассо и его интерес к египетским рельефам. Неудивительно поэтому, что интерес к этой связи обнаружился еще раз и обнаружился впервые в живописи или, если точнее, у художников, чье образование давало им право именоваться живописцами, кем они ни в коей мере уже не являлись.

Одним из таких художником и стал Илья Кабаков, обративший особенно пристальное внимание на культуру быта и показавший всему миру его своеобразную красоту и уникальность. Я хорошо помню, как Илья показывал нам с Бобом свои коллекции старых квитанций и билетов для проезда в общественном транспорте. Эти пожелтевшие бумажки сами по себе производили достаточно сильное впечатление и уже потому можно было смело предполагать их усиление влияния на зрителя после соответствующих манипуляций, которые и стали впоследствии называться инсталляциями. Борис Михайлов, в то время также почувствовавший просыпающийся интерес творческой части общества к бытовому искусству, как человек, профессионально занимающийся фотографией, сумел увидеть примеры этого искусства в луриках и, получив подтверждение правильности своих выводов после знакомства с Кабаковым, во взглядах которого он нашел своего единомышленника, стал активно развивать это направление.

Наша творческая группа к тому времени распалась на отдельных индивидуумов, продолжавших довольно активно общаться, но мы уже не делали никаких совместных проектов. Именно по этой причине я не могу зачислять Виктора Кочетова в состав нашей группы, хотя по тем признакам, на основе которых она создавалась, он, несомненно мог быть входить в ее состав.

- Вчера вернулся из поездки в Карпаты. Поездку нельзя назвать удачной, хотя и осталось много впечатлений.

Речь в этой дневниковой записи идет об одной из моих поездок в Западную Украину и, конкретнее, именно в городок Яремча, находящийся в Карпатах. Я сейчас уже не помню, как родилась у меня идея поехать зимой в один из лыжных курортов Карпатских гор со своей фотографической аппаратурой, включая и фотолабораторию, позволяющую делать фотографии прямо на месте. Но такая идея у меня появилась, и я начал собирать нужные для этого материалы.

Я был дружен с Юрием Гуляевым, с которым мы вместе участвовали или, правильнее было бы сказать, имели отношение к очень популярным в то время в стране, как назвали бы их теперь, "шоу", именуемым КВН. Именно поэтому Юра был свидетелем и рождения этой идеи и всех моих приготовлений к поездке. Он же и порекомендовал мне взять с собой "мальчика", под которым подразумевался подручный, какой был у Остапа Бендера, вызвавшегося быть художником на агитационном корабле и для конспирации именно так назвавшего своего компаньона Кису Воробьянинова.

Этим "мальчиком", на которого по предложению Юры возлагалась почетная обязанность занять должность "прислуги за все", занимаемой в свое время небезызвестным, благодаря великому роману Ильфа и Петрова, Шурой Балагановым, должен был стать его близкий приятель Шурик Волошин. Шурик также имевший отношение к институтским, мы к тому же все вместе были еще и студентами одного и того же политехнического института, играм КВН, был кроме всего прочего еще и земляком Юры. Их родители были дружны между собой и служили в то время в советской армии в городе Полтава.

Я не мог обещать Шурику никакой платы за его работу со мной, так как и сам не был уверен в успехе этой авантюры, но взял на себя его обеспечение питанием и крышей над головой. Шурик с радостью согласился, в чем никто и не сомневался, так авантюрный дух и жажда приключений не были чужды никому из нас.

Мы собрали вещи, среди которых основную часть занимали фотографические принадлежности и материалы, нашли на карте город Яремча и изучили близлежащие населенные пункты, разработав несколько планов, которыми нам так и не пришлось воспользоваться.

Сейчас вдруг неожиданно вспомнил, что поводом для этой авантюры послужили рассказы одного из моих знакомых, как-то побывавшего в этих местах и рассказавшего мне об отсутствии там возможности сделать фотографии и потому иметь свидетельства своего веселого пребывания на лыжном курорте. Вот поэтому у меня и возникла идея внести свой посильный вклад в дело исправления просчетов местной службы бытового обслуживания.

Я купил билеты на самолет, и мы с Шуриком отправились осваивать целинные земли Закарпатья. В Ивано-Франковске мы сели на автобус и, спустя несколько часов, были в Яремче. Я даже не стал искать места в гостинице, так как по моему проекту, нам нужна была отдельная комната, в которой было бы возможно наладить производство фотографий. Такая комната вскоре нашлась, и мы в тот же день приступили к ее оборудованию для будущей работы.

На следующий день я решил сделать первую разведку местности и направился на лыжную трассу, где собирались, чуть ли не все отдыхающие. Яремча совсем небольшой поселок, в котором, однако, было очень много различных санаториев и домов отдыха, поэтому людей, в моих наполеоновских планах уже ставших благодарными клиентами, там было достаточно.

Зима в этих краях была просто сказочной. Потрясающие зимние декорации, созданные природой, казалось, никогда не исчезнут. Инеем была покрыта практически вся растительность. Свежий снег, каждую ночь тонким слоем закрывавший следы вчерашнего присутствия людей, поддерживал в зрителях постоянное ощущение праздника и я начинал понимать, что именно манит людей на зимний отдых. До этого я был знаком только с отдыхом летним и не представлял себе, чем можно было бы себя занять, если бы пришлось отдыхать зимой.

К моему удивлению, ко мне в этот день никто из катавшихся на лыжах на многочисленных снежных горках так и не подошел. Моя готовность стать биографом любого желающего не нашла отклика и вечером я вернулся в снятую нами комнату, так и не отсняв ни единого кадра. Шурик, прилежно выполняя обязанности "мальчика", утешал меня пошлыми пословицами, от которых не становилось легче.

На другой день я решил усилить свою рекламу изготовлением таблички, извещавшей неразумных клиентов об ожидающем их счастье получить прекрасные свидетельства веселого времяпровождения. Но то ли, отдыхающие не склонны были афишировать свое пребывание на этом курорте, опасаясь разоблачения их незаконного отпуска, то ли мои рекламные потуги были столь непонятны, что их невозможно было расшифровать, но ни один человек и сегодня не подошел ко мне с просьбой, ради исполнения которой я и преодолел столько тысяч километров.

На другой день я решил быть активнее и сам начал фотографировать потенциальных клиентов, пытаясь хотя бы таким способом заставить отдыхающих проявить интерес к своему мастерству. Я отправился на место, где проходили соревнования в беге на лыжах, и стал фотографировать всех тех, кому удалось добраться до финишной ленточки. Я выбрал удобную с моей точки зрения позицию, с которой у лыжника хорошо было видно лицо, и принялся за работу. Полагая, что многим участникам этих соревнований захочется быть изображенными на фотографии в какой-нибудь геройской ситуации, я надеялся, что выбранная мною позиция, с которой каждый, пересекавший линию финиша, выглядел победителем, повлияет на их решение приобрести фотографию. Ведь на ней было зафиксировано, как он или она собственной персоной и в гордом одиночестве пересекает финишную черту. Такая фотография предоставляла прекрасную возможность демонстрировать друзьям и знакомым реальные факты собственных спортивных достижений.

Вечером я проявил отснятые пленки и утром, еще до появления первых лыжников, начал прохаживаться по горкам, на которых обычно катались отдыхающие, робко демонстрируя имеющиеся у меня фотографии вчерашних участников забега. Мой расчет оказался правильным и дело сдвинулось с мертвой точки. К вечеру у меня были и деньги, правда, совсем небольшие, но позволившие нам с Шуриком хотя бы прилично пообедать, и, что гораздо важнее, несколько заказов на завтра. Нужно было сфотографировать группы отдыхающих, уже заканчивающих свое пребывание на этом курорте, для чего следовало прийти в назначенное время в указанные места.

Постепенно дело наладилось, и я каждый день фотографировал новых клиентов, в то же время, продавая клиентам вчерашним напечатанные ночью фотографии. Но, удивительное дело, деньги, полученные от клиентов, исчезали быстрее, чем зарабатывались, и концу нашего с Шуриком пребывания в Яремче их оставалось ровно столько, чтобы оплатить комнату, купить билеты на самолет и, как определил этот способ отдыха Шурик, "по-купечески" провести последний вечер в "колыбе".

"Колыбой" в Закарпатье назывались своеобразные ресторанчики, построенные в виде шалаша и представлявшие собой деревянный сруб с одной огромной комнатой и уходящей в небо крышей с большим отверстием наверху. В середине комнаты располагался круглый очаг, выложенный из камней, а прямо напротив входа находилась буфетная стойка с далеко не богатым ассортиментом спиртных напитков. На очаге, в середине которого всегда горел довольно большой костер, посетители собственноручно жарили шашлыки, купленные тут же в буфете. Приносить с собой спиртое не разрешалось, и это обстоятельство существенно ограничило наши с Шуриком возможности кутежа, что, возможно, спасло нас от неизбежного, в случае отсутствия этого ограничения, отравления алкоголем.

Когда я снова через несколько лет попал в те же места вместе с экспедицией, готовившей издание атласа "Почвы Украины", я как местный старожил, показывал ее участникам уже знакомые мне достопримечательности. В одной из "колыб" мы даже отметили мой день рождения, навсегда запомнившийся мне великолепными шашлыками из баранины, над которым собственноручно целые сутки колдовали наши женщины, научные сотрудницы, именуемые "почвоведами". Мы получили разрешение поджарить эти шашлыки на огне общего очага "колыбы", хотя подобные действия и не поощрялись руководством этого романтического пункта общественного питания, стремившегося к выполнению плана и торговавшего собственными мясными изделиями, гордо именовавшимися шашлыками в напечатанной под копирку бумажке под названием "Меню".

Местные жители, в изобилии водившиеся в этих краях, рассказывали нам, что такие "колыбы" в прежние времена служили местом ночного отдыха для пастухов, а эти, теперешние, восстановлены по рассказам еще оставшихся в живых, но уже немногочисленных свидетелей их тогдашнего существования.

Но, несмотря на столь неудачный, с коммерческой точки зрения, итог этой авантюры, мы с Шуриком были все же довольны поездкой, потому что возвратились из нее с таким количеством впечатлений и рассказов, которых нам с ним хватило для многих прекрасных вечеров с друзьями.

- В Харьков приехал Александр Слюсарев и мы с Бобом весь вечер говорили с ним о фотографии.

Боб удивительным образом знакомился с теми, кто представлял для всех нас общий интерес. В этом ему помогал его необыкновенно активный брат Анатолий, с которым они вместе жили в двухкомнатной квартире на улице Пушкинской. В этой же квартире жили и их родители и жена Анатолия, а потом еще и их маленькая дочь. Как они все помещались в этой небольшой квартирке, я не могу сказать, но жили они довольно дружно и мама Боба, очень хозяйственная и всегда необыкновенно приветливая женщина, всякий раз стремилась усадить меня за стол, чтобы накормить чем-нибудь вкусненьким.

Ни отец Бориса, отставной военный, ни его мать, в то время посвятившая себя исключительно домашнему хозяйству, конечно же мало что понимали в том, чем занимались их дети. Но, будучи людьми чрезвычайно толерантными, они с уважением относились к увлечению своего старшего сына, часто присутствуя при демонстрации его последних работ, сделанных в виде слайдов, и требовавших установки проектора для их просмотра и отдельной затемненной комнаты. Этой комнатой чаще всего служила та, в которой жили родители вместе с Борисом и уже потому им невольно приходилось присутствовать при этих демонстрациях, так как никакого другого помещения, где можно был бы уединиться и не мешать детям заниматься своими делами, у них не было. Вторая комната после женитьбы Анатолия была отдана молодой семье и после рождения ребенка и вовсе перестала быть доступной для нас с Бобом.

Анатолий работал в научно-исследовательском институте технической эстетики, находящемся буквально в двух шагах от их дома, и ему я благодарен за знакомство с фотографом, который работал у них в институте и имел там шикарную по тем временам лабораторию. Фотографа звали Сергей Якушин и мы с ним со временем сдружились, обнаружив общность взглядов на многие жизненные ситуации. Сергей прекрасно разбирался в современной эстрадной музыке, естественно, западной, и чуть ли не наизусть знал все, что было написано и исполнялось группой "Битлз". Именно благодаря Сергею я стал слушать и понимать современную эстрадную музыку и впоследствии мог даже назвать кое-какие имена популярных в то время исполнителей. Но настоящим знатоком, каким без колебаний можно было бы назвать Сергея, я так и не стал, оставаясь и по сей день всего лишь любителем.

Анатолий по своему характеру был несомненным лидером. Он не мог и дня прожить без того, чтобы не затеять какое-нибудь общественно значимое мероприятие. Несмотря на мизерные размеры их квартиры, у них частенько гостили знаменитости, приезжавшие в Харьков на гастроли, а когда началась перестройка, Толя даже попал в скандал, чуть ли не закончившийся судом и заключением его в тюрьму за то, что он устроил вечер памяти творчества не поощряемого в то время властями Владимира Высоцкого. Высоцкий тоже гостил в доме Анатолия, где весь вечер пил водку и пел песни под гитару. Благодаря этому знакомству мы с Бобом во время одной из поездок в Москву даже попали в Театр на Таганке, куда нас провел Высоцкий, сам в тот день не участвовавший в спектакле. Кстати, сказать, спектакль в тот раз был просто отвратительным, что-то революционное и чрезвычайно патетическое, чуть ли не с артистическими завываниями декламаторов, и мы с Бобом еле досидели до конца, не смея нарушить благоговение, которым были охвачены зрители, с трудом доставшие билеты для священного похода в культурную Мекку того времени.

Тяга к общественно значимому существованию, очевидно, была семейной чертой Михайловых, потому что и у Бориса явно просматривался талант знакомства и общения с теми, кто-либо уже был, либо вот-вот должен был стать кумиром. Нам всем были интересны эти люди, но нам не хватало смелости и уверенности в себе, чтобы познакомиться с ними. И когда мы только робко мечтали о каком-нибудь знакомстве, Борис уже успевал не только познакомиться с этим человеком, но и подружиться с ним. Разумеется, я не знаю всех тех, с кем был знаком Борис Михайлов, но даже имен тех художников и фотографов, знакомству с которыми я обязан Борису Михайлову, уже достаточно для признания его несомненного таланта общения.

Одним из таких знакомств стало его знакомство с московским фотографом Александром Слюсаревым. Нужно заметить, что при всей несомненной и неоспоримой значимости и первенства в творчестве московских художников, фотографы в Москве были весьма посредственны, разумеется, с позиции того понимания фотографического творчества, которое было близко нам. На фоне московской фотографической серости, отличавшейся чрезвычайной салонностью, ярко светила звезда Александра Слюсарева и все мы единодушно признавали его талант, несмотря на его, совершенно отличный от нашего, взгляд на фотографию.

Александр приехал в Харьков по приглашению Боба и мы все познакомились и были очарованы этим необыкновенно талантливым фотографом и чрезвычайно милым человеком. Впоследствии я много раз был в гостях у Александра в Москве и всегда поражался его необыкновенному видению окружающего мира, из которого он талантливо вырезал картинки, находившие почитателей на тех выставках, куда их удавалось послать. Его смело можно было бы назвать гением композиции. В своих работах, как правило, изображавших незатейливые городские пейзажи или, если точнее, некоторые детали этих пейзажей, ему удавалось создавать конкретное настроение, присущее и времени, в которое эти фотографии создавались и его собственному душевному состоянию. Он практически не делал дублей, объясняя это экономией пленки, но я думаю, что основное объяснение его нелюбви к дублям в необыкновенном таланте видения, который позволял ему никогда не ошибаться и, не тратя времени на поиски методом проб и ошибок, сразу делать тот самый единственно возможный кадр.

Я никогда ни прежде ни после знакомства с Александром Слюсаревым, не видел такого великолепного результата съемки, обычно и естественно предполагающей большое количество рабочих дублей, из которых впоследствии выбирались самые удачные. На его пленках, а я присутствовал при их проявлении и поэтому могу с полной ответственностью констатировать как отсутствие дублей на этих пленках, так и наличие на них неудачных результатов, которые нельзя было бы демонстрировать в качестве законченных работ.

У меня есть несколько работ Александра и даже сегодня, через тридцать лет со дня их создания, я не обнаруживаю в них никаких признаков старения.

Я уверен, что творчество Слюсарева повлияло на нас, как повлияло и на него самого наше творчество. Мы естественным образом не могли не влиять друг на друга, находя в своих друзьях симпатичные нам черты и невольно подражая им, признавая тем самым их значимость. Никто ведь не живет в вакууме, и поэтому никто и не имеет право сказать, что был в своем творчестве совершенно независим и не подвергался никакому постороннему влиянию. Те же, кто общался между собой достаточно близко, подвергался такому влиянию в еще большей степени и поэтому, строго говоря, все творчество индивидуумов одного времени можно смело объединять в одно большое произведение, не различая в нем ни имен, ни индивидуальностей. Это очень хорошо почувствовал в свое время Борис Михайлов, с которым мы много раз участвовали в совместной фотографической съемке. Он неоднократно предлагал всем нам делать общие фотографии, на которых стояли бы все наши имена, независимо от того, кто именно нажал на спуск, в результате чего и получилась эта конкретная фотография. Для него казался более важным сам результат и процесс, нежели споры о том, кто талантливее и, следовательно, более достоин сомнительной и всегда недолговечной славы. Ибо что мы знаем, например, о художниках майя, кроме того, что они были?

Подобные идеи рано или поздно возникали во все времена и самый яркий пример воплощения такой идеи - это коммуна художников, созданная в свое время Гогеном и просуществовавшая достаточное время для того, чтобы о ней когда-нибудь написали историки искусства.

У меня есть несколько работ, под которыми должны стоять обе наши с Борисом фамилии, потому что определить кто именно из нас сделал эти фотографии совершенно невозможно.

2007 © Юрий Рупин

Что ещё можно сделать:
Обсудить повесть на Форуме >>>
Прочитать повесть "ДНЕВНИК ФОТОГРАФА В АРХИВАХ КГБ >>>"
Прочитать об авторе в Википедии >>>
Посмотреть фотографии на сайте автора >>>
Написать письмо правообладателю (сыну автора) >>>